Без этого народного понимания первопричины смуты, я бы на бунт против царя не решился. А так… Прикинув дебет с кредитом, понял, что шансы остановить беспредел у меня есть. Другое дело, что сами старообрядцы спорили между собой и лаялись друг с другом, аки собаки. Не имелось у них согласия в чинах и обрядах. Но тут я думал просто. Если удастся бунт — пусть хоть триста лет сидят и спорят, или справляют обряды, как кто себе понимает, постепенно замещая «неправых» «правыми», обученными в семинариях по новым, проверенным книгам. Однако, до этого ещё дожить надо
Ни с кем из «товарищей», или родственников я своими планами не делился. Тимофей сам стал истинно-верующим, когда несколько раз чудесным образом спасся от пули за «намоленным» панцирем, который подарил ему я, а мне его выковали по моим рисункам голландские кузнецы из шведской стали. Главное в панцире была правильная шарообразная форма, от которой пуля рикошетирует под любом углом попадания, кроме радиального, и «воротника», защищающего от рикошета вверх.
Братья тоже верили, но верили во всё подряд. Всё-таки языческое мордовско-чувашское прошлое предков давало о себе знать своеобразным сплавом с традициями православия. И с этим было сложно и практически бесполезно бороться. В том-то и дело, что именно в такое христианство верили на Руси более половины жителей. И как такую веру привести к общим канонам, я не знал и порой думал, что может быть так и надо было? Может правильно поступил царь Алексей Михайлович? Но тут же сам себя и одёргивал. Нельзя за веру в Бога жечь людей. Одёрну себя, и тут же вспомню книгу «Трудно быть Богом». Вспомню, и вздрогну, и заплачу.
Говорят, что революции задумывают романтики, готовят гении, осуществляют фанатики, а пользуются отпетые негодяи. Я себя ни к одной из этих категорий не причислял. Хотя, на счёт последней был не очень уверен. Надо быть тем ещё, кхм-кхм, нехорошим «человеком», чтобы предать искренне верящего мне царя Алексея Михайловича. Да и какая судьбы будет ему уготовлена я ещё не знал. Ему, его близким и родственникам, его ближним слугам, советникам… Должно пролиться море крови. Смогу ли я? Выдержу ли горнило гражданской войны. Ведь в ней погибнет не столько же, как погибло в моей истории, а гораздо больше. Хотя? Во время Разинской смуты погибло около ста тысяч человек. Столько же погибло позже. Посчитать ожидаемые потери я не мог, но полагал, что если захватывать крепости быстро, и бить только царские войска, то жертв должно быть меньше.
Я, конечно, обтесался в схватках с калмыками и кабардинцами, но убийство не стало моим привычным занятием. Это была вынужденная мера, оборона, по большому счёту. Ну, или карательная экспедиция. «Производственная необходимость», короче. Да-а-а… Жестокий век, жестокие нравы… Не жили тут по другому. Или ты, или тебя. Война за место под солнцем. Если бы мы ослабили напор в Кабарде, там бы сидели турки-османы, и контролировали бы нашу торговлю с персами. Война за контроль над торговыми путями и рынками сбыта продолжалась сейчас и будет продолжаться и в третьем тысячелетии. Ничего в этом мире не меняется. Некоторые страны в третьем тысячелетии даже позволяют себе даже действовать варварскими методами, подвергая бомбардировкам мирное население неугодных государств. Не взирая на осуждение мировой общественности.
Почему тогда, зная всё это, комплексовал я. А вот потому, мать перемать. Не воспитывали меня в ненависти ни к ближнему, ни к дальнему. Однако тут, похоже, пока по другому нельзя. Хотя… Время бунта ещё не пришло, а придёт, оно покажет, что и как делать. Всё теперь может случиться с точностью наоборот. Ведь я основную массу недовольных вывел на новые земли, обеспечив необходимым, и бедноту с Дона, и старообрядцев разных толков, расселив их компактными группами по Ахтубе и на Кавказе. Поглядим, — увидим…
Навести порядок в новых поселениях оказалось намного сложнее, чем думалось. Раньше в «том будущем», размышляя на тему жизни русского люда в городах и весях, я несколько идеализировал жизнь крестьян, полагая, что общины, или, как тут говорили, — «мир», это — истиное благо. Несколько смущали произведения классиков: Чехова, Куприна, Льва Толстого, Мельникова-Печёрского. Особенно меня поразил роман Мельникова-Печёрского «На горах», где классик описывает отношение односельчан к вдруг разбогатевшему соседу.
Тогда я вспомнил, что во время революции крестьяне жгли и громили первыми не помещичьи усадьбы, а хозяйства своих зажиточных односельчан. И при любом удобном случае «мир» ущемлял права слабых, нисколько не помогая им выжить.