— Э-э-э… К чему ты это спросил? — нахмурился царевич. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму… При чём тут престол и моя борода?
— Ну… Как это, причём? Престол то русский, а на Руси испокон веку царство и церковь бок о бок шли, а твой отец взял и эти традиции отдал на поругание заезжим клоунам. А по правде сказать, с деда твоего и началось всё. С деда, да с прадеда Филарета. Убрали крест восьмиконечный с герба российского⁈ Ещё сорок лет назад изменения задумали? Или зачем? Отделили церковь от государства? Это ещё об этом народ не знает.
— Какой крест на гербе? — удивился Алексей.
— А такой… Меж двумя орлиными увенчанными головами был крест восьмиконечный — символ того, что Русь под защитой господа Бога нашего Иисуса Христа. А теперь третий венец вместо креста и на всех венцах латинские крыжи приделаны. Да и на венце царском такой же крыж появился. А ведь был восьмиконечный. Правда, — я хохотнул, — хе-хе, звездообразный. Иезуиты Филарета науськали на перемены. Без этого ему бы денег ни голландцы, ни англичане не дали. С тех времён и смута в народе пошла. Что царь у нас не настоящий, а латинянский. А у Ивана Васильевича-то на венце крест хоть и был сделан четырёхконечным, да на том кресте был и голгофский крест[1] нарисован.
— Да, какая разница, какой крест? — скривился Алексей. — Главное — Богу молиться и добрые дела творить. Вон, отец мой, сколько юродивых при дворце содержал! И молился с утра до вечера. Не это главное?
— А кому молился-то? — спросил я, усмехаясь. — И как? Понаехали католики-поляки и голландцы-лютеране и ну церковь русскую порочить, да своих ближних в церковные начальники ставить. Так за пол века пришли к расколу и раскололи-таки церковь.
— Э-э-э… Так причём тут моя борода? — насупившись, вдруг спросил царевич.
— А притом, что твой дед Михаил первым из русских царей стал лицо наголо брить. С этого стало понятно, что к он расколу приведёт церковь. Я про то и отцу твоему говорил. Предостерегал от брития лица, да, видимо, раскол и нужен был врагам Руси. Лжедмитрия порицали за голое лицо, а твоего отца, думаешь, признавал народ? Любил? Тоже бороды брили. И родича твоего Милославского и других ближних: Плещеева, Морозова, Матюшкина, что нагло обдирали народ и брали взятки даже с фальшивомонетчиков и отпускали их, тоже любил? Бунтовал народ в соляном бунте и в медном, зазря думаешь? Ну, утихомирили люд. А что с тех пор изменилось? Да ничего. Так же воруют твои помощники. Только, что Морозова нет. Так сейчас ещё и веру сломали… Думаешь простит тебя люд христианский и посадит на престол?
— Так причём тут борода моя? — едва не заплакал Алексей.
— А притом… Ежели, как отец брить её собираешься и веру старую хулить, так я в том тебе не помощник. Крикнут меня на царство, не откажусь, а ежели даёшь зарок, что исправишь беду, что твой отец учинил, сразу и скажи. Почестному! С крестоцелованием!
— Да, как же исправить беду-то? — со всхлипыванием спросил Алексей. Однако глаза его были сухи, взгляд напряжен прищуром, а губы сжаты.
— Ох и непрост наследничек! Ох и не прост! — мелькнула мысль. — Нельзя ему верить.
— Помогу я тебе, Алёша, взойти на престол и исправить сделанное твоим отцом, только ты слушайся меня, а не твоих воровских родичей. Они ведь на земли церковные нацелились и на богатства храмов и монастырей, что не смиряться с новыми правилами и обрядами. А людей, что против решения собора пойдут, как не пограбить? Ради этого всё затеяно, а не ради правды. Грабежи уже сейчас начались. Знаешь, нет? И первой боярыню Морозову грабить станут. Много у неё богатств от Бориса Ивановича осталось. И твоего отца этим прельщали. Говорил он мне. Да и сам я получил имущество Никиты Ивановича Романова, поднявшего смуту во время солевого бунта. Так, что, это на Руси правило такое: «грабь» соседа. А для сего создавай благоприятную ситуацию… Вот и создали ваши помощники и родичи за «ради пограбить» ещё одну смуту. Большую смуту… Но вней и они сами сгинут, и тебя погубят. Большие силы за казаками.
Я смотрел на царевича очень серьёзно, сдвинув брови и совершенно не улыбаясь. Да и не до смеха мне было, если честно. Вся моя игра шла настолько «на тоненького», что любое движение бровей могло перечеркнуть все мои «хитромудрые» ухищрения по разводке власть предержащих. Не хотелось мне большой кровью получать власть. Хотелось, э-э-э, чтобы было всё «по согласию». Ну… Или, хоть бы не так болезненно, что ли… Да-а-а… Гуманист, млять, едрит Мадрит!
Но не резать же младенцев! Хотя… С меня бы, или с кого другого «наследничка», кожу содрали бы с живого. Да и убивают тут не только «зрелые» по моим старым меркам, мужчины, но и дети, достигшие возможности пользоваться оружием. От понятия «зрелости» мне пришлось избавиться после примерно трёх месяцев столкновений с калмыками. Когда в тебя из лука стреляет двенадцатилетний мужчина и, сука, попадает стрелой прямо в грудь, защищённую правда нагрудником, то ты стреляешь в ответ, иначе он следующим выстрелом может попасть тебе в незащищённый ничем глаз. Просто у меня кираса была не видна под кафтаном, а обычные кольчуги калмыкские мальчики пробивали легко. Наконечник входил сантиметров на пять но, думаю, мне бы хватило. Особенно если знать, что наконечники вымазаны каким-нибудь опасным для здоровья дерьмецом.