— Надо? — удивился Алексей. — Зачем?
— Не важно, что они расстриги, раскольники, а некоторые из них преданны анафеме. Они пришли к тебе, как к наследнику, значит, они готовы принять тебя. Твоего отца некоторые из них прокляли, как и тех священников, что подписали главы собора, а ты ещё не провинился перед ними. Ты ещё даже не принял престол. Вот когда встанешь на престол, тогда они и тебя проклянут.
— Почему? — спросил и раскрыл рот царевич.
— Потому, что так в уставе «стоглавого Собора» записано, «кто крестится тремя перстами, тот проклят станет и тому анафема».
— Какая ересь! — буркнул Симеон Полоцкий и, глядя мне в глаза, нарочито показушно осенил себя троеперстно.
— Гордыня сие, — сказал я, глядя в глаза наставнику царских детей. — Не опасаетесь гиены огненной, отче?
— Бог разберётся.
— «Caedite eos. Novit enim Dominus qui sunt eius»? — процитировал я аббата Арно Амальрика, руководившего штурмом города Безье, где пытались укрыться катары-альбигойцы[2], 22 июля 1209 года.
— Вы знаете латынь? — удивился царский наставник. — Может быть, вы знаете, кто это сказал и когда?
— Знаю, — кивнул я головой, но продолжать не стал, а перевёл взгляд на царевича. — Это твой шанс, Алексей. Если они тебя признают, то и все признают. Уж ты мне поверь.
— Нельзя их принимать! — повысил голос Симеон. — Они — раскольники!
— Не тебе решать! — повысил голос на наставника царевич.
Наверное, впервые в жизни вообще повысил голос на взрослого. Царь Алексей Михайлович держал детей в строгости и прививал к старшим уважение. От пухлого и кроткого на вид царевича такого уверенного «Не тебе решать!», что удивился даже я, уже слышавший Алексея, говорившего на «повышенных тонах». Удивилась и окружавшая его свита. На лицах дворян, как в калейдоскопе, проявились разные чувства, но одно мелькнуло у всех — «озабоченность».
— Зовите старцев в крепость, но расположите где-нибудь, э-э-э, там.
Царевич махнул рукой, указав на казармы.
— Найдёшь им место? — спросил меня Алексей.
— Найду, — кивнул я и подумал. — Конечно, найду. Приготовил уже.
— Накорми, напои и в церкви пусть помолятся за меня, а потом посмотрим, говорить с ними или нет.
— Разумно, — мысленно согласился я с царевичем, ещё раз положительно оценивая его не детский ум.
— Юродивых я крепость не впущу, — сказал я. — От них хворь всякая. Корм вынесут, а так… Пусть ступают назад.
— Они тут за стенами выть станут.
— А так они в крепости выли бы, — пожал плечами я.
— Не любишь ты их, — хмыкнул Алексей.
— Почему я должен любить больных на голову людей?
— Они святые.
— Не верю я, пусть меня покарает Бог, в их святость. А вот в то, что треть из них придуривается — верю. Прости меня, Господи!
Я осенил себя двуперстно. Симеон Полоцкий сплюнул.
— Анафеме предам, — сказал он.
— Не понял, — сказал я. — Это ты кому сказал?
— Тебе, — пробасил Симеон.
— Ты сейчас угрожаешь тому, кто обеспечивает безопасность наследника престола, внося раскол в наши ряды.
— И без тебя защитим! Господь убережёт.
Я посмотрел на царевича вопросительно. Царевич молчал.
— Ты, Стёпка, слишком много на себя взял. Тоже защитник выискался. Запер наследника в крепости… А теперь ещё советуешь ему с еретиками встречаться и скоромить душу. Не слушай его государь!
— Почему он тебя должен слушать, а не меня? — спросил я «наивно».
— Меня царь Алексей Михайлович поставил над ним наставником.
— Над ним? — «удивился» я. — Теперь он не отрок, а почти государь, наследник престола. А ты ему указываешь, что ему делать. Царевич уже принял решение, а ты его оспариваешь, говоришь, чтобы он не слушал меня. Значит, считаешь, что царевич не прав?
— Всякий может ошибаться, — буркнул царский наставник.
— Но не ты? — хмыкнул я. — Ты безупречен? Значит то, что в «Жезле правления» во множествеприсутствует католическо-иезуитская ересь, это не твои ошибки, а умысел? А приписал сие произведение ты царю Алексею Михайловичу, будто бы это его мысли.
— Где ересь⁈ Какая ересь⁈ — вскричал Симеон Полоцкий. — Докажи! Ты и не читал его!
— Доказать? Легко! Например место о времени пресуществлении святых Даров. Кому надо вникнут и поймут. А я разъясню. А ещё твои размышления о непорочном зачатии Матери Божьей и её свободы от личных грехов. И сие есть латинская ересь, отвергаемая Русской церковью.
— Как-как-как…
Симеон напрягся, пытаясь ответить мне на обвинения в умышленном внесении ереси, и покраснел лицом.
— Вот бы ещё он «ластами щёлкнул», — размечтался я, но сказал. — Выдыхай, бобёр! Смотри не лопни.