– Не корова! Сама куды схочет! – опешив, сказал Сергей.
– Алеша, пойдешь за меня? – спросил Стенька.
– Куда ж ей из нашего дома?! И мне без ней скушно! – горячо воскликнула Разиха, только теперь поняв, к чему клонит речь ее Стенька.
– Мне матю не мочно покинуть, – скромно сказала, потупясь, Алена и опустила ресницы.
– Так что ж мы, братья, что ль, с тобою, Стяпанка?! – воскликнул Сергей.
– Знать, братья! Мы и раньше братьями были, а ныне и крепче! – ответил Степан, схватив в объятия Сергея.
Они взглянули друг другу в глаза, и оба так сжали друг друга, что крепкие казацкие кости захрустели в суставах.
– Ну, Стяпан... Ну, Стяпанка!.. Приданого гору тебе навалю! Живите богато! – восторженно крикнул Сергей.
– Да что мне в приданом, Сергей! Ведь беру Королевну-Дубравну. За эку красу да еще и приданое мне же?! А совесть-то где?! – шумно и возбужденно заспорил Степан.
Алена от похвалы жениха зарделась.
– Ты, Стенька, не сварься, – остановила Степана Разиха. – Девушке любо самой, когда к мужу идет со приданым. Пусть все по обычаю справит, окажет сестре любовь!
Тимофей в это время, взобравшись на лавку, кряхтя, снял с полки в переднем углу большую икону.
– А ну, казак со казачкой, становись на колени, примайте благословение! – зычно скомандовал он, будто звал в бой казачью станицу...
На Тихом Дону
Возле нового куреня, поставленного рядом с отцовским, Степан насадил вишневых деревьев и яблонь. По всей Зимовейской станице не было такого большого сада.
– Придет весна, поглядит Алеша на яблоньки, скажет: «Где-то мой Стенька?» – приговаривал Степан, вонзая заступ в рыхлую землю и собираясь садить только что привезенные яблони.
– А где же он будет? – дрогнувшим голосом спросила Алена.
Степан только что возвратился из Черкасска, и сердце Алены замерло: нет ли дурных вестей?
Уже третий год они были женаты и жили не разлучаясь.
– Вдруг царь позовет и угонят станицу на шведов не то на турка, – сказал Степан. – Да ты не тужи. Где ни буду, а ты со мной тут. – Он хлопнул себя по груди ладонью и снова взялся копать. – Яблони зацветут весной, – продолжал Степан, – как девчонки, будут стоять хороводом: пели-пели, кружились-кружились, да вдруг опустили руки и стали. Глядят себе в небо, и каждая думкой своей занята, и примолкли...
Степан взглянул на загрустившую Алену, отбросил лопату и внезапно громко захохотал.
– Наплел полный короб! – воскликнул он, ласково обнял жену и усадил ее на оставшееся от стройки толстое дубовое бревно. – Придет осень – Яблоков насберем, сложим в подвал. Люблю яблочный дух!.. Ворочусь из Черкасска, а ты мне яблочек полное блюдо поставишь. Я сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе...
– Все съел! Где ж яблок таких-то взять?! – усмехнулась Алена, поддавшись его шутливой болтовне.
– А полно-то блюдо!
Через окна послышался детский крик.
– Зовет сынок, – поднимаясь с бревна и осторожно высвобождаясь от объятий мужа, сказала Алена.
Она тотчас же воротилась с сыном и села кормить, любовно посматривая на сонное личико успокоившегося ребенка. Степан глядел в суровую, сосредоточенную мордочку сына, который, слегка насытившись, отдыхал, выпятив мокрые от молока губы, и словно в задумчивости уставился в осеннюю густую голубизну высокого сентябрьского неба и вдруг снова нетерпеливо и жадно схватил грудь.
Алена нежно взглянула на сына, перевела взгляд на мужа и засмеялась.
– Весь в батьку, – сказала она.
– Казак! – ответил довольный Степан, поднимаясь с бревна и опуская в готовую яму лохматые корни молоденькой яблоньки...
– Стенько, что ж ты батьку забыл! – окликнул через плетень Тимофей Разя. – С Черкасска приехал и глаз не кажешь!
Держась за плетень, старик тяжело вошел во двор сына. Ему уже трудно было ходить. После смерти жены, едва дождавшейся рождения внука, он вдруг осунулся и одряхлел.
Кряхтя, старик сел на бревно со снохою рядом.
– Чего ж порешили на круге? – спросил Тимофей.
Хоть ноги его были слабы, но голова не могла отстать от казачьих дел. И после круга, на который уже сам не ездил, он всякий раз расспрашивал Стеньку о всех делах.
В последние годы, после нового «Уложения» царя Алексея Михайловича [«Уложение» 1649 года], которое еще тяжелее наложило боярское ярмо на крестьян и по рукам и ногам связало посадских, на Дон стало бежать больше народу. Никакие заставы не помогали. Пустели целые села, посады и слободы. Тогда бояре послали письмо к донской войсковой старшине, грозя лишить Дон хлебного жалованья, если казаки станут и впредь принимать безразборно всех беглецов.
Корнила ответил им тайною грамотой:
«Рад бы погнать беглых воров и мужиков, да не смею по множеству их, – писал он. – Одно могу: не пускать их в казачьи дела. А вы укажите не давать на них хлебного жалованья. Тогда и сами они не станут бежать на Дон». Вслед за тем Корнила созвал круг в Черкасске и обратился к собравшимся: