Может быть, слух долетел, что идут из верховьев казаки ему на выручку, и старшина торопится, чтобы никто не успел прийти. «Наумыч, да Федор, да дед Черевик как ударят! — радостно рисовалось Степану. — Ударят, да поздно: не станет меня уж на свете, не погляжу на их праздник!..»
И вот уж к утру возвышался почти готовый помост. Проходя через площадь к торгу, казаки и казачки останавливались в стороне от него, молча глядели, шептались о чем-то между собою и дальше шли сумрачно, задумчиво покачивая головами…
Потом ребятишки сбежались стайкой смотреть на постройку. Плотники отгоняли их…
От войсковой избы прискакали двое подъесаулов, со всех сторон обошли помост, ускакали, и тотчас вышел красильщик с кистью и деревянной бадейкой и начал мазать помост. Солнце грело, и легкий весенний ветер донес до Степана запах смолы, которой чернил казак свежие доски…
В церкви пели обычный молебен. Поп бормотал заклятие: «Да воскреснет бог». Как каждый день, поп окропил «святой» водой круг возле Разина, круг, через который «колдун» не мог бы уйти… Но Степан уже видел, что и сам поп не верит в его колдовство…
И вот потекли на площадь со всех сторон люди — прежде всех значные казаки, домовитые хозяева понизовьев, старшинство… Они обступили помост. Молодежь — с мушкетами за плечами. Потом — простое казачество из станиц… Подъезжали конные с пиками у стремян, становились позади толпы, чтобы не застить пешим зрелище казни.
Степана никто не расковывал, ему в этот день даже не принесли с утра его постоянную пищу — хлеб и квас. Это было против обычая: всегда обреченного казни в канун ее и поутру заведено было сытно кормить, даже давать вино…
Каждый день смотреть на Степана сходились кучки людей. Казалось бы, в этот последний день должно быть зевак больше всегдашнего, но никто не смотрел — всем было не до него. О нем позабыли…
Народ зашумел на площади. Взоры всех обратились куда-то в противоположную сторону.
— Ведут! — крикнул кто-то.
И вслед за тем с колокольни пронесся одинокий нежный, плачущий удар колокола.
Пока он звенел и таял, Степан догадался… О чем? Он и сам не решался себе признаться: это было страшнее, чем казнь…
Второй удар в колокол большей величины, такой же протяжный и одинокий, рванул его за сердце. Это был похоронный звон по тому, кого где-то там, за толпой, подводили к помосту…
На помост поднялся палач — пленный турок с двумя помощниками. Несмотря на свою слепоту, Степан их узнал по красным рубахам…
Дружный звук нескольких колоколов раздался над площадью, медленно таял… Поп в черной рясе торопливо вышел из церкви, держа в руке крест.
— Палач, кого казнить спешишь? — спросил его Разин, когда поп поравнялся с ним.
Еще поспешнее, не оглянувшись, поп сбежал с паперти и зашагал к толпе, окружавшей помост…
Тягучий похоронный перезвон продолжал звучать над Черкасском…
Конные казаки оттесняли толпу от церкви, когда она слишком приближалась сюда.
«Страшатся ко мне допускать людей!» — мелькнуло в уме Разина.
Рана на голове загудела ударами, словно по ней били молотом, в ушах стоял звон, в глазах замелькали слепящие черные пятна и золотые искры, сквозь которые было почти ничего не видно.
Петруха Ходнев с конными казаками гнал на площадь толпу пленных разинцев, взятых на острове и выловленных поодиночке в степях после боя.
Корнила с седла в тревоге взглянул на огромное шествие связанных пленников.
— Что ты, сбесился?! Куды столь пригнал! — рыкнул он на Петруху — Народ во смущенье приводишь… Пошто ты их всех?..
— Не беда, пусть страшатся! — ответил Петруха. — Два десятка чертей, которые лезли из Паншина в город Степана спасать, те первыми лягут на плаху. Пусть ведают все, что не будет спасенья, кто злодеев пойдет выручать Потом атаманов и ближних людей палачам под топор, а там ты, коли хочешь, им милость объявишь, — тебе же хвалу воздадут!
— «…клятвопреступника, вора, злодея, анафему Стеньку спасти из неволи да для того пробраться в черкасские стены, пожогом пожечь войсковую избу, затеять смятенье и расковать своего атамана. За то войсковой судья и вся войсковая старшина тех казаков обрекли принародному отсечению головы, да кто впредь помыслит вора, безбожника и убийцу Стеньку Разина вызволять, с теми будет содеяно против того же…» — читал войсковой подьячий с угла помоста…
Степан видал, как ввели на помост казака. Тот молча взошел, поклонился народу, перекрестился и лег.
«Кого же казнят? Кого?» — думал Степан.
Казнь прошла в молчанье. Только глухой удар топора отдался над площадью, и тотчас же вслед за ним раздался удар похоронного перезвона…
Взор Степана туманился блеском солнца и охватившим его волнением. Он не узнал казака, не расслышал названного подьячим имени. Вторая безвестная для Степана казацкая голова пала с плахи… Третья…
Кто же послал их из Паншина? Кто у них там атаманом? Наумов? Не кинет тезка. Других уж пошлет не двадцать — два ста казаков и две тысячи наберет… Войсковую избу сберегли от пожога, так весь Черкасск погорит…
Разин по-прежнему не мог разглядеть тех, кого подводили на казнь.
— Эй, друже, казак, кто там в Паншине атаманом? Кто посылал меня выручать? — громко спросил Степан.
Казак на помосте хотел перед смертью перекреститься, поднял руку да так и застыл.
— Ты тут еще, батька? — выкрикнул он. — Спасибо, что голос подал. Теперь помирать-то мне легче!.. Мы сами шли, батька. Побиты ведь атаманы…
Палачи повалили его на плаху, и казак не успел крикнуть больше ни слова. Но поднялся новый казак.
— Степан Тимофеич! Нас Ежа вел! — крикнул он.
— Я, батька, вел!.. Я, Ежа, вел!.. Помнишь, меня ты простил и казни избавил… Тебе, батька, моя голова! — крикнул Ежа с площади…
Палачи заспешили казнить казаков. Теперь их кидали на плаху одного за другим, не давая вымолвить слова.
Степану казалось, что он узнал очертания коренастого и широкого Ежи, которого палачи повалили…
— Батька, прощай! — крикнул Ежа.
Но топор палача ударил прежде, чем Разин ответно крикнул ему «прощай».
— Не бойсь, держись, батька! Там больше теперь накопилось наших! — крикнул еще казак.
— Есть слух, астраханские на Дон идут!..
— Прощай, Степан Тимофеич!..
Казацкие головы падали на помост.
Хорошо умирали разинцы. Ни один не взмолился у плахи, не просил о прощенье и милости.
— Скажи, батька, мне напослед: будет все-таки правда на русской земле? — жадно спросил один обреченный.
— Будет правда народу! — крикнул ему Степан.
«Так что же я такое, что они вопрошают меня? На плаху идут. О себе бы им мыслить, страшиться, ан нет — о правде пытают… Кого? Да меня же… А я тут и сам в цепи!»
Он сбился со счета: сколько их пало?..
И снова подьячий читал приговор. Кому?
— «…Всюду со Стенькой, безбожником, вором, были в походах… дворян и воевод разбивали… страха божьего не ведая… город Астрахань… — доносились обрывки слов до слуха Степана — …посылал воровские дозоры и стены берег… во всем за воров стоял и с войском дерзал под черкасские стены… да и с Волги донским Казачеством, против его величества царских указов, за Стеньку, проклятого вора, еретика и безбожника… многих верных его величеству ратных людей стрельцов, рейтаров, дворян, казаков в тех битвах побито…»
Кого же они еще казнят, изверги? Сердце стучало, заглушая слова приговора. Степан держал цепь, чтобы звон ее не мешал ему слушать. Насколько позволяла цепь, приблизившись к выходу, он неотрывно смотрел на помост.
Небольшое облако набежало на солнце, свет его больше не резал зрачки, все стало яснее взору, и Степан разглядел на помосте деда Панаса…
— Чуешь, Стенько, помыраю за правду. За одне мени журба, що не взял я в ту ничь черкасские стины!.. Тоди б мы им показали, де ракы…
Палачи повалили Панаса.
— Прощай, Стенько! — выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло, собрался куда-то поехать.
— Прощай, диду! — хрипло ответил Степан.