— Здоров, воевода! Иван Семёныч, кажись? — с порога удало и вызывающе выкрикнул он. Он знал хорошо, как зовут воеводу, и дерзкое, развязное слово само сорвалось с языка».
Ах, куда больше прелести в наивном романе Д. Л. Мордовцева:
«В приказной избе, где его ждали князь Прозоровский и князь Львов с другими властями города, Разин смиренно положил на стол свой бунчук — “насеку”, знак атаманской власти: этим он изъявлял полную покорность.
— Повинную голову не секут, — сказал он кротко со вздохом.
Князь Прозоровский и все бывшие в избе глазам не верили, чтоб это был тот ужасный человек, перед которым все трепетали. Даже во взоре его было что-то мягкое и задумчивое. “Дивны дела твои, Господи!” — шептал князь Прозоровский, всматриваясь в этого непостижимого человека».
У Шукшина Разин бунчук сдаёт, как и шубу, разыгрывая дерзкий спектакль:
«Князь Львов мигнул приказным; один скоро куда-то ушёл и принёс и подставил атаману табурет. Степан сильно пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.
— Спаси бог! — воскликнул атаман. — Нам надо на коленках стоять перед такими знатными господарями, а ты табурет приволок, дура. Постою, ноги не отвалются. Слухаю вас, бояре!»
Читатели, ругайтесь как хотите, но при всей горячей любви к громадному таланту Шукшина за эту его книгу как-то даже стыдно... (Зачем, в таком случае, мы её так часто поминаем? Но так нужно для дела, ведь мы с вами сразу договорились, что будем анализировать мифы и пытаться их подтвердить или развенчать, а шукшинский миф — один из самых популярных).
Пока шли все эти дела, у Разина созрел план — а может, был и раньше — отправить в Москву (через Саратов и Нижний Новгород) своих послов. Прозоровский дал на это согласие. Как говорится в сводке 1670 года, разинская станица состояла из шести человек, за старших — станичный атаман Лазарь Тимофеев и есаул Михаил Ярославов. В столице казаки сказали, что их в войске 1200 человек, и объяснили своё «плохое поведение» тем, что «на Дону де им учала быть скудость большая, на Чёрное море проходить им немочно, учинены от турских людей крепости», и предлагали русскому правительству захватить Азов, Крым или Персию, выражая готовность разинского войска всё это осуществить — при условии солидной материальной и людской помощи, конечно. Это всерьёз или издевательство? Разумеется, всерьёз: Разин не мальчик. И историки, и романисты этот эпизод обходят либо упоминают парой строк, — а ведь это страшно интересно. Полная, абсолютная беспринципность: только что предлагал себя персидскому шаху и крымскому хану, а теперь готов рука об руку с Москвой идти на них боем — лишь бы платили... Нет, в каком-то особенном, сверх меры, личном стяжательстве Разин замечен не был, но для такого человека плата — это слава, власть, авторитет, как у Ермака, например.
Можно, конечно, допустить и иной вариант: хотел заполучить людей, суда, оружие, боеприпасы, корм и деньги — и после этого продолжать гнуть свою линию и сговариваться с Дорошенко против царя — строить казачью республику. Тут коварство сохраняется, но сохраняются и принципы. Или смешанный вариант: сперва с помощью правительства войной захватить, допустим, Азов или Крым, а после этого — расширив таким образом территорию будущего государства — воевать с Москвой или, что гораздо вероятнее, просто от неё отгородиться. Не исключаем, кстати, что свой план — или его видимую верхушку — Разин мог обсуждать с Львовым и Прозоровским и те его поддержали. (Забегая вперёд скажем, что разинское предложение рассматривалось, но Боярская дума его в конце концов отклонила: Москва, ослабленная борьбой с Польшей и Швецией, опасалась ввязываться в новую войну).
С Дорошенко связаться Разину в очередной раз не удалось, зато пришёл (предположительно, в этот период) с Украины известный запорожский (бывший служилый) казак Алексей Григорьев — Леско Черкашенин, он же Леско Хромой и Леско Кривой — был ранен в ногу и потерял глаз, — недавно вернувшийся из удачного пиратского вояжа по Азовскому морю. Он мгновенно выдвинулся в первые ряды, и они с Разиным обменялись нательными крестами и поклялись на крови, став, таким образом, братьями. Свои, донские, есаулы, вероятно, ревновали атамана к украинцу сильнее, чем к персидской княжне. Сам же Разин между донцами и «черкасами» никакой разницы никогда не делал.
Разин в любом случае всё-таки намеревался попасть к себе домой, на Дон, — что его задерживало в Астрахани? Казаки уже вот-вот всё с себя продадут или пропьют. Видимо, шёл нелёгкий торг с Прозоровским. Воевода особо настаивал на том, чтобы Разин отдал морские струги — даже обещал взамен дать речные сколько понадобится. Это было условие, спущенное из Москвы, и оно косвенно свидетельствует о том, что правительство не опасалось со стороны разинцев нападения на русские города, а лишь не хотело неприятностей с заграницей. Разин клялся, что вот-вот отдаст и морские струги, и тяжёлые пушки, но отдавать не спешил. Постепенно освобождал иностранных пленников — самых важных, как сын Менеды-хана и ещё несколько персидских военных чинов — даром, иных за выкупы. Костомаров: «Родственники и знакомые взятых козаками в плен персиян обратились к воеводам для возвращения своих земляков, родных и пограбленных имуществ. Они полагали, что так как козаки уже в руках начальства, то последнее, по возможности, постарается вознаградить потери, которые они наделали своими разбоями. Воеводы сказали им в приказной избе: — Неволею мы не смеем против государевой грамоты брать у Козаков без окупа полонянников и товаров, которые они пограбили, чтоб они вновь воровства не учинили и к ним бы не пристали другие люди, и от того и вам была б беда; поэтому вы можете выкупать у них полонянников; а всё, что мы можем для вас сделать, это то, что вы будете их выкупать беспошлинно». В. Голованов забавно комментирует: «Вообще он [Разин) очень быстро сумел подчинить своей воле воевод, и уж вскоре те защищали его права...»
Сколько было пленников, сколько из них выкуплено в Астрахани, сколько осталось у казаков — никто так и не знает. Казачьи послы в Москве упоминали число 93, но неясно, к какому моменту это число относилось. Они также отказались отдать хоть что-то из трофеев (кроме аргамаков) и жалостно прибеднялись (из сводки 1670 года):
«Товары де, которые взяли они на взморье з бусы, у их роздуванены и после дувану у иных проданы и в платье переделаны, отдать им нечего и собрать никоторыми делы не мочно; за то де все идут они к великому государю и будут платить головами своими, против кого государское повеленье будет. Так же де и полон в шаховое области иман у них з саблею, многие их братья за тот полон в шахове области на боях побиты и в полон пойманы. И ныне у них тот полон в розделе, доставалось и пяти и десяти, а иным и дватцати человеком один полонянник. А переписки де казаком на Дону и на Яике и нигде по их казачьим правом не повелось. А в грамоте великого государя милостивой, какова прислана к ним, что идти им на Дону, а того что пушки и рухледь, что они будучи в воровстве добыли, в Астарахани у них имать и казаков переписать, не написано. А пушек они, казаки, в Астарахани отдали 5 медных да 16 железных да 13 стругов морских, а 4 медных пушечек меньших да штинадцати железных не отдали, и били челом великому государю — те пушки им надобны на степи от Царицына до донского казачья Паншина городка для проходу от крымских и от азовских и от всякия воинских людей, а ис Паншина де те пушечки пришлют на Царицын тотчас же...»
Здесь упомянута перепись — самое вроде бы безобидное, но самое невозможное для казаков требование правительства. Донские казаки сроду не соглашались, чтобы их сосчитали. Евграф Савельев:
«Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра — как если бы ему сказали, что его, чтоб воеводам спокойней было, хотят оскопить. И всех казаков тоже сгуртовать и опозорить калёными клеймами. Это взбесило атамана, но он ещё крепился.