«Он стал перед нею на колени и с глубокой нежностью и тоскою долго смотрел на милое личико ребёнка. Отказаться от неё, от этой милой девочки, от своего счастья, чтоб это милое дитя досталось какому-нибудь презренному холопу Хабибулле, а не ему — так другому! Он чувствовал, что это выше его сил. Он так любил её! Для неё он решился пожертвовать славой, для неё он позорно преклонил свой бунчук перед воеводой, которого он мог когда угодно повесить; он всё для неё бросил. Когда он держал её в своих объятиях, а она, ласкаясь к нему, шептала самые нежные слова, он искренно решился всем пожертвовать для неё. И теперь уступить её другому! Нет, пусть лучше она никому не достанется: та, которую он ласкал, не должна знать ласк другого мужчины. Он стал наблюдать за нею, обдумывать её поведение. Он видел, что она таится от него. В своей грубой совести он так и решил, что она виновата: молчит — значит боится».
Это в чистом виде история Отелло (есть и наушник Яго), но убивает Разин не только из ревности, но и принося жертву реке:
«— Дай Бог тебе, Степан Тимофеевич, счастья и здоровья на многия лета, — сказал князь Прозоровский и встал, — и великий государь не оставит тебя своими милостями.
— Спасибо, князь, — отвечал Разин. — Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье того эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: “Дабы тебе не лишиться твого счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самого дорогого”. И царь тот зарезал любимую дщерь свою — лучшее своё сокровище. (Очарователен мордовцевский Разин — знает греческие изречения, должно быть, и латыни не чужд... — М. Ч.).
Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, всё такая же прекрасная и смущённая.
— Вот моё сокровище! — сказал он, обнимая девушку. Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.
— Ах, ты, Волга-матушка, река великая! много ты дала мне злата и серебра, и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя ещё ничем не поблагодарил.
Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги — и бросил за борт, как сорванный цветочек».
Зато Злобин придумал версию, в которой нет ничего личного, а лишь патриотичное: Разин в Астрахани хотел за освобождение девушки получить от персов каких-то своих пленных (об этом в источниках ничего нет), а ему отказывают: «Ей уже объяснили, что её отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина... Разин обнял её одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо...» Но тут ему сообщают, что персы истязали русских в плену, и:
«...Разин встал. Лицо его сделалось чёрным от бешенства.
— В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! — не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. — Атаманы! Топи персиянский ясырь, к чёрту, в Волге! Топи-и, не жалей! — продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью.
Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна...
— Ты вперёд, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! — в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца...
— А ну, батька, батька! Кажи, как топить! — загудели весёлые голоса.
Степан удивлённо окинул всех взглядом, перевёл глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием... Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персиянку и поднял над головой...
— Примай, Волга-мать...
Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней... И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам весёлый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери...
— Ждёте? Ждёте чего ещё, чёртово семя?! Топи! Всех топи! — заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков...»
В романе Наживина, вообще не очень склонного Разина романтизировать, герой убивает любовницу и как жертву, и спьяну, и ещё потому, что любит, но не знает, куда её девать, и разрубает сердечный узел: «Но казаки шли на Дон, домой, а там жена, дети. Куда денет он там персиянку? В глазах самостоятельных казаков ему, атаману, не подобало очень уж скандалиться по пустякам: пошёл за большим делом, так девок за собою таскать нечего... И не мог он уже теперь отдать её другому: сердце не позволяло...» Он сидит и пьёт — и вот:
«Дикая, чёрная сила неуёмной волной поднялась в широкой груди пьяного Степана и ударила в голову. Да, надо развязывать себя, надо найти сразу выходы, всё привести в ясность и всех удивить.
— Эх, Волга... — точно рыданием вырвалось из его взбаламученной груди. — Много дала ты мне и злата, и серебра, и славой покрыла меня, а я ничем ещё не отблагодарил тебя!..
Не зная, что он ещё сделает, он огляделся красными, воспалёнными глазами. И вдруг схватил он железной рукой удивлённую и перепуганную Гомартадж за горло, а другой за ноги и — швырнул её в пылающую огнями заката Волгу. Золотом и кровью взбрызнули волны, раздался жалкий крик девушки, и вздох удивления и ужаса пронёсся по стругам».
В сценарии Горького мотив — свобода от помехи:
«Разин около княжны, сидит, схватив голову руками, она смотрит в лицо ему, положив локти на колени.
— Куда ты меня зовёшь, девушка? К тихой жизни? Это — не для меня. Я затеял большое дело, я хочу освободить людей от Москвы, от царя, а ты...
Женщина, победно улыбаясь, обнимает его, Разин вскакивает на ноги, безумно оглядывается и, схватив княжну на руки, жадно целует её.
“Не-ет! Прощай!”
Разин бросает княжну за борт и, с ужасом на лице, смотрит на реку, провожая взглядом уплывающее тело».
Горькому так нравится этот мотив (да, вполне себе убедительный), что он по тем же основаниям убивает ещё одну женщину, хотя и не разинской рукой. В Паншине была у Разина любовница — чужая жена, пришёл муж:
«Казак, выскочив из кустов, бьёт женщину ножом в спину, она, взмахнув руками, падает. Казак бросается на Разина, тот, отскочив, подставил ему ногу, казак упал, Разин верхом на нём.
— За что убил?
— Жена моя.
“Встань!”
Вырвав нож из рук казака, Разин отбросил его в сторону, встал и толкнул убийцу ногою. Казак встал. Смотрят друг на друга.
— Надо бы убить тебя, да — не хочу. Может, это на мою удачу сделал ты. Мила она сердцу, а — мешала мне».
Даже Логинов, совсем уж не романтичный и Разина терпеть не могущий, не написал, что атаман убил её по какой-нибудь низменной причине, — он тоже жаждет свободы и приносит личную жертву:
«— Кто за мной идти вздумал, у того ни дома, ни семьи, ни нажитков быть не должно. Совсем ничего, кроме сабли в руке и креста на груди. В этом я, ваш атаман, буду вам первым примером... — Разин повернулся к нарядной татарке, положил широченные ладони ей на плечи, — вот, дивитесь, люди, нет мне ничего любезней этой девки. Красавица, невеста! Век бы с ней вековал. Повязала ты молодца по рукам и ногам... Да только я не таковский, чтобы повязанным быть. <...> Э-эх! — громко выдохнул Разин и швырнул женщину в тёмную воду».
Самый поэтичный из авторов, Каменский, всё же не пренебрёг психологией: у него Разин, как и у других, хочет обрести свободу и не потерять престиж. Простите за длинную цитату, но из такой красоты ни слова нельзя потерять:
«А пристало ли атаману приставать к берегам любви? Воистину, слаб ветхий человек, ежели не может совладать с кровью сердца своего, любовью полонённого, любовью заколдованного. Эх, не думать бы о любви бабской, не знать бы этих женских чар, не ведать бы белых шёлковых рук на шее своей... Да вот поди ж. Мало было Алёны — с княжной персидской связался. Удержу нет на меня, узды нет, отказу нет. И вот замотался, задурманился зельем любовным, в берлогу тоски залез. Чую: вольница осуждает за слабости ветхие, за княжну персидскую, за любовь заморскую. Все осуждают, и сам себя мученским судом сужу, да, видно, нелегко одолеть кровь свою, нелегко из плена двух берегов уйти. И что сказать Мейран я могу, когда краше солнца она светила мне и верила любви моей, правде моей.