В июле царь, видимо, несколько испуганный последними известиями с Дона, послал Корниле Яковлеву грамоту не с упрёками, как прежде, а с благодарностью за то, что не пошёл с Разиным «воровать». 10 июля ловить Разина был отправлен воевода Урусов с полком; в наказной грамоте ему из приказа Казанского дворца перечисляются разинские злодеяния, в частности, целый абзац посвящён беззаконному и безбожному венчанию около вербы — эта верба теперь будет в неизменном виде перекочёвывать из одного официального документа в другой. Грамота из Разрядного приказа ушла и воеводе Белгородского полка Г. Ромодановскому — об усилении застав, задержании и допросе всех людей, приходящих с Дона. Но они опоздали — Разин ещё в июне ушёл на Астрахань. Двигался он, как обычно: большая часть войска в двухстах или трёхстах стругах по воде, конница (предположительно около двух тысяч человек) — берегом. Было у них, по разным сообщениям, не меньше пятидесяти лёгких пушек.
Историку добавить к этому нечего. Зато романисты могут придумывать за героя какие угодно мысли и разговоры. А. Н. Сахаров: «Разин сидит в своём струге на устланной дорогим ковром лавке. Кафтан он снял, остался в одной рубахе, и та расстёгнута до пупа, слушает речи своих есаулов, попивает из серебряного кубка вино, потом наливает из бочонка одному, другому. От жары и вина туманится голова, тянет ко сну. Медленно говорит Разин: “Покончу с Астраханью, все государевы города заберу, бояр и воевод всех до единого перевешаю”». Каменский: «Степану хотелось просто взять и уйти, скрыться, исчезнуть. Хотелось чудом превратиться в высокую гибкостройную сосну на южном склоне вершины приволжской горы и кудрявыми, смолистыми ветвями жадно вбирать светорадостный аромат безмятежного дня. Или ещё червонным песком лежать у водокрая на солнце, лежать и мудрым покоем улыбаться в небесную бирюзу и изумрудным ветвям над головой, и — может случиться — осторожным следам кулика или чайки». Мордовцев: «На светлую полосу в намёте, освещённую месяцем, легла как будто прозрачная тень. Разин всматривается и видит, что эта тень приняла человеческие формы... Что это? Кто это? Но тень всё явственнее и явственнее принимает человеческий облик... Это она — Заира! Она нагибается над ним, и он слышит тихий укор её милого голоса: “Зачем ты это сделал? Я так любила тебя”...
— Славен город Курмояр!
— Славен город Кагальник!
Разин в испуге просыпается... Но и теперь его глаза продолжают видеть, и он ясно сознает это несколько мгновений: как лёгкая, прозрачная, точно дым от кадила, тень отошла за отдернутую полу намёта и исчезла в лунном свете. Если бы не эти оклики часовых, она осталась бы дольше с ним».
У Шукшина среди вновь пришедших в войско Разина появился чрезвычайно умный мужик Матвей — отныне этот Матвей будет что ни день поучать атамана, а тот полюбит с ним беседовать:
«— Не жалуешь и ты его, а как надо людей с собой подбить, говоришь: я за царя! Хэх!.. За царя. За волю уж, Степан, прямо, не кривить бы душой. Ну, опять же — не знаю. Тебе видней. Погано только. Как-то всё... вроде и доброе дело люди собрались делать, а без обмана — никак! Что за чёрт за житуха такая. У нас, что ль, у одних так, у русских? Ты вот татарей знаешь, калмыков — у их-то так жа?..
Степану неохота было говорить про это: велика это штука — людей поднять на тяжкое дело долгой войны. За волю, за волю, за царя — тоже за волю, но пусть будет за царя, лишь бы смелей шли, лишь бы не разбежались после первой головомойки. А там уж... там уж не их забота. За волю-то не шибко вон подымаются, мужики-то: на бояр, да за царя... Так уж невтерпёж им — перед царём ползать. И нет такой головы, которая растолковала бы: зачем это людям надо?
— Такой же ведь человек — баба родила, — стал думать вслух Степан. — Пошто же так повелось? — посадили одного и давай перед им на карачках ползать. Во!.. С ума, что ль, посходили? Зачем это? Царь. Что царь? Ну и что?
— Дьявол знает! Боятся. Атому уж — вроде так и надо, вроде уж он не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось... А небось перелобанить хорошо поленом, так и ноги протянет...»
Ух! Слова-то какие ужасные мужик говорит! Куда только смотрит приказ Тайных дел?!
Глава восьмая
АСТРАХАНЬ-2
Об укреплениях Астрахани мы уже говорили. Считалось, что она может оказать сопротивление даже стотысячной армии. Кроме своих стрельцов, были отряды московских под предводительством Д. Полуектова и А. Соловцова. Горожане были обязаны участвовать в обороне — тем, у кого не было оружия, велели заготовить колья, камни, чаны для кипятка. Всех жителей — как у казаков или стрельцов — поделили на сотни и десятки, Прозоровский назначил осадных голов. Защитой города считался также корабль «Орел» со своими пушками, из которых салютовал Разину в его прошлый приход. По совету капитана «Орла» Бутлера Прозоровский запретил выезды на рыбную ловлю. О том, чтобы высылать навстречу Разину каких-нибудь людей, и речи не шло. Прозоровский надеялся лишь досидеть в крепости до подхода подкрепления из Москвы или Белгорода. Но Разин был слишком быстр, а тогдашняя почта — слишком медлительна. Когда он подошёл к Астрахани, правительство ещё и не подозревало о взятии Царицына и разгроме войск Львова — только около 30 июня острогожский полковник Дзинковский сообщил об этом воеводе Белгородского полка Ромодановскому, а до Москвы информация дошла ещё на несколько дней позднее. Московские отряды для борьбы с Разиным начали отправлять лишь в конце июня и в недостаточных количествах и, главное, не туда, куда надо, — в Воронеж, Коротояк, Саранск, Тамбов.
Костомаров: «Все средства, запасы, порох, оружие — всё она [Астрахань] получала из Казани или из Москвы. Она тогда не была этим всем бедна, но мало надежды подавали угрюмые лица её защитников и жителей, также смотревших исподлобья. Спасти её могли только свежие силы, если б они пришли из Москвы; но в Москве не знали, что угрожает Астрахани. Невозможно было дать знать туда скоро. Воеводы Астрахани оказались как бы в осаде. О Волге нечего было думать, когда по её руслу приближался к Астрахани густой ряд стругов Стеньки. Как на беду случилось, что нельзя было послать гонца и степью: там кочующие чёрные калмыки резались с волжскими калмыками; дрался Большой Натай с Малым, а татары-малыбаши — с татарами-енбулаками. Ни проходу, ни переходу. Воевода и митрополит решились послать гонца через Терек; нельзя было ожидать ничего от такого посольства: путь был слишком далёк. Пока гонец мог добежать до Москвы, Стенька пять раз взял бы Астрахань. Но утопающий хватается и за соломинку. Воевода выбрал гонцом того же самого Тарлыкова, что один убежал из Чёрного Яра, дал ему двух провожатых русских да пять человек татар. До Терека он доехал благополучно, но на дальнейшем пути утонул; а провожатые его воротились в Астрахань...»
18 или 19 июня разинцы остановились на урочище Жареные Бугры. Два дня подождали. Дождались нескольких перебежчиков, рассказавших о ситуации в городе. Дождались даже, как показывал на допросе Шелудяк, некоего дворянина-москвича («Гришкою зовут Хрущев, что ныне пишется Гришка Дуров»), специально приехавшего, чтобы вступить в разинскую армию, но официальная Астрахань не реагировала. Разин рассчитывал решить дело миром — отправил парламентёров. Почему бы не надеяться на то, что Прозоровский сдаст город? В прошлый раз он принимал Разина как гостя; он уже знал, что Львов сдался, остался невредим и, можно сказать, присоединился к казакам. По некоторым версиям, в прошлый раз решить дело миром советовал митрополит Иосиф — почему бы ему и теперь не посоветовать то же?
Парламентёров было двое, не казаки, а астраханцы, один — священник Воздвиженской церкви Василий Гаврилов, второй — со слов самого Гаврилова на допросе в Астраханской приказной палате в июле 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 184) — «дворовой человек Вавилко» князя Львова. (По словам Бутлера, посланниками были «казак и русский поп», по словам Фабрициуса — «трубач и слуга генерала Львова»; коротоякский воевода М. Ознобишин докладывал в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 1. Док. 164), что парламентёров было десять «астраханских стрельцов»). Но, наверное, Гаврилову виднее, кто с ним ходил. Почему такой странный выбор? Гаврилов показывал на допросе, что был в войске совсем недавно — его сняли с судна, идущего из Астрахани. Дворовый человек Львова тоже только что появился у Разина, и его присылка могла быть воспринята как намеренное оскорбление, даже если это был не лакей, а какой-нибудь секретарь. Почему самого Львова не отправили — непонятно. Это выглядело бы шикарно, просто убийственно. Боялись, что ничего не передаст, наоборот, будет говорить, чтобы не сдавались? Но что бы это изменило?