Однако Львова даже не было с Разиным в тот момент. Как показывал в Тамбовской приказной избе московский стрелец И. Алексинец (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 12.22 августа 1670 года): «И оставил де ево, князя Семёна, он, Стенька, на Чёрном Яру... а после де того велел ево привесть к себе в Астарахань». Зато, по словам того же Алексинца, Разин повсюду возил за собой полуголову московских стрельцов Фёдора Якшина и камышинского воеводу. Интересно, что было бы, если бы Разин их прислал переговорщиками.
Бутлер: «В воскресенье 22 июня близ города показались казаки, и вперёд вышли для переговоров казак и русский поп. У посланного также было немецкое письмо ко мне, где мне советовали, если я хочу остаться в живых, не оказывать со своими людьми никакого сопротивления. (Маньков подозревает, что это письмо писал Фабрициус, старательно умалчивавший о том, чем он занимался при Разине, и мы с ним полностью согласны. — М. Ч.). Господин губернатор разорвал это письмо, прежде чем я его успел как следует прочесть, велел посыльному заткнуть глотку, чтобы он не мог говорить с простым народом, после чего они были тотчас же обезглавлены». Костомаров: «Начали этих посланных пытать и выведывать; и пытали накрепко; поп сказал им только, что у Стеньки войска восемь тысяч, а боярский человек не сказал ничего: от него не добились даже, как его зовут». А. Попов в своих «Материалах для истории возмущения Стеньки Разина» приводит слова астраханца, боярского сына Золотарёва, — у него выходит, что «Вавилко» после пытки был казнён на виду у повстанцев, а священнику по распоряжению митрополита Иосифа заткнули рот кляпом и посадили в монастырскую тюрьму. Это подтверждает сам Гаврилов, не упоминая, впрочем, про кляп. (Забегая вперёд сообщим, что Разин его не забыл и, взяв город, прислал человека к митрополиту с просьбой или требованием выпустить Гаврилова, и его отпустили; впоследствии он клялся, что «во ектениях за Стеньку Разина и казаков не молил» и вообще был человек случайный, и тут же донёс на соборного протопопа Ивана Андреева, который уже после ухода Разина из Астрахани «прихаживал» к новым властям). Реакция Прозоровского на таких посыльных и с таким предложением была понятной, но бессмысленной. Теперь ему было куда труднее рассчитывать на пощаду.
Относительно восьми тысяч разинцев, о которых сказал Гаврилов. Выходит, всё верно мы с вами сосчитали? Но что-то берут сомнения. Посланный непременно должен был преувеличить численность осаждающих — для устрашения. Хоть пару тысяч-то должен был накинуть. Так что, похоже, ошибались источники, насчитывавшие семь тысяч человек в разинском войске до Царицына. Но даже и пять-шесть тысяч вооружённых людей — это много и по нынешним временам. Персидские купцы, впоследствии просившие от правительства возмещения убытков (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 253. 3 мая 1673 года), утверждали, что с Разиным пришли всего две тысячи человек. Это маловато — в одном только войске Львова, перешедшем на сторону Разина, было их две тысячи. Но пусть их было не пять-шесть, а, скажем, всего три-четыре тысячи — всё равно это много. Барон Унгерн в начале XX века атаковал Ургу с несколькими сотнями казаков и одной пушкой, а у Разина пушек было пятьдесят... Ну, пусть это тоже преувеличение, допустим, двадцать. Всё равно немало.
Почему Прозоровский всё-таки не сдал город, не вступил в переговоры? Ведь Стрейс описал, какие настроения царили в Астрахани: очень рисковал воевода, причём не только другими людьми, но даже и собой. Боялся Москвы? Но Москва далеко; потом всегда можно сказать, что принудили силой. Такой гордый, принципиальный? А что же он раньше не был принципиальным, когда принимал от разбойников дорогие подарки и день-деньской с ними обедал? Поведение его загадочно. Почему он сперва послал навстречу Разину его названого отца, на чью верность после прошлогодних событий трудновато было положиться, а потом вдруг встал в позу? Ни Костомаров, ни оба Соловьёва, ни Савельев, ни Маньков, ни Попов, ни составители комментариев к «Крестьянской войне», вообще ни один историк эту удивительную загадку не попытался объяснить. Романисты, как ни странно, — тоже, предпочитая писать каждый про своё. А. Н. Сахаров поведал о том, как «казаки шныряли меж деревьев, грызли незрелые ещё яблоки, персики, ломали сапожищами виноградные лозы. Степан подошёл к одному, взял у него из рук зелёное яблоко, повертел в руках, усмехнулся: “Чьё это ты ешь-то? Своих же товарищев, голутву, обкрадываешь, — повернулся к есаулам: — Скажите, чтоб берегли сады, не мустошили, и плодов бы не рвали, и деревья не ломали, это всё добро здешних простых людей”». Шукшин: «Степан был спокоен, весел даже, странен... Костров не велел зажигать, ходил впотьмах с есаулами среди казаков и стрельцов, негромко говорил:
— Ну, ну... Страшновато, ребяты. Кому ишо страшно? <...> То ли понимал Степан, что надо ему вот так вот походить среди своих, поговорить, то ли вовсе не думал о том, а хотелось самому подать голос, и только, послушать, как станут откликаться, но очень вовремя он затеял этот обход, очень это вышло хорошо, нужно. Голос у Степана грубый, сильный, а когда он не орёт, не злится, голос его — родной, умный, милый даже... Только бесхитростная душа слышится в голосе ясно и просто...»
Наживин:
«И князь [Прозоровский] хмыкал носом от своей вечной насмоги, возводил к небу свои водянистые глаза и воздыхал благочестиво:
— Господи, на Тебя единого надёжа!.. Укрепи, Господи, град наш...
И его уши как-то жалостно оттопыривались».
Так что давайте сами что-нибудь предположим. Например, возможно, что Прозоровский, во-первых, верил в неприступность крепости с военной точки зрения; во-вторых, сильно полагался на отряды солдат, которым командовали иностранные военачальники (Бутлер, уже знакомый нам Видерос, англичанин Томас Бейли и другие), и отряд черкес, который прислал князь Коспулат (Казбулат Муцалович); а в-третьих, настроения, о которых хорошо знал Стрейс, могли и пройти мимо воеводы (во всяком случае, он сильно преуменьшал их опасность) — ведь высокие начальники нередко до последнего мига думают, что подданные останутся им верны, даже если не платить им денег. Ведь не знал же Прозоровский, что стрелецкий голова Иван Красулин, один из тех, на ком лежала ответственность за оборону города, давно завербован разинцами...
Бутлер: «В понедельник казачьи войска приблизились к городу примерно на 300 больших и мелких судах, зашли в рукав у виноградников на расстоянии приблизительно получаса от городских валов. В связи с их прибытием наши сожгли весь татарский квартал. (О том, куда девались его жители, история умалчивает. — М. Ч.). Я стоял рядом с господином губернатором на крыше его дома и, увидав множество небольших лодок на реке около города, сказал губернатору, что этого не должно быть, хотя бы то были только рыбаки, они всё же могут передавать известия врагам, на что губернатор, тщательно осмотрев всё, послал войска перестрелять и разнести в щепки эти лодки, что и было сделано». Никаких сомнений в правильности этого действия Бутлер не испытал... «В тот же день персидские и черкесские отряды привели в город четырёх пленных казаков, которых пытали в моём присутствии; двоих тотчас же повесили, а двум другим отрубили головы». Когда пытать будут самого Бутлера, его тон сделается совсем не таким равнодушным: «Меня подвергли нечеловеческим пыткам и мучениям казаки с Украины, называемые Gogelatse [хохлачи].
Я находился там вместе с жабами и другими гадами, которые бегали по моей голове и телу; они кишели во множестве в этой тюрьме. Всю ночь я взывал со слезами к спасителю...»