— Чудеса не есть нарушение законов созданного Богом мира, Бог не разрушает то, что Сам создал, и то, что Сам установил, но препобеждение естественных законов силою, несравненно большею, чем сами эти законы: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин»
— Ты веруешь в магию? — вдруг спросил патриарх.
— Не верю, — сказал, покрутив головой я.
— А мать твоя, сказывают, магиней была. И отец колдует.
— Вот те раз! — подумал я. — Попался!
— Это он просто казаков дурачит. Чтобы слушались и боялись.
— Не призывает ли он бесов? — продолжил пытать патриарх.
— Не. Дождь призывал, но не приходил дождь.
— Во что верит твой отец?
— Думаю, в Бога единого, творца всего сущего. Но в какого, — не пойму. Сказывал, Христос ему люб.
— Христос? Люб? — удивился патриарх. — И покрестится?
— Да, как бы уже не покрестился. И мне наказывал: «Крестись в Москве обязательно!»
Патриарх переглянулся с царём Михаилом.
— Ладное дело! Стану его крестить! Завтра! Крёстных ему подобрать надоть.
— Подберём, — кивнул головой боярин Морозов. — А дозволишь, ли государь Михаил Фёдорович, мне самому ему крёстным быть.
— Ты это серьёзно⁈ — удивился Михаил Фёдорович. — Ты не крёстный ещё никому?
— Не сподобил господь. — ответил боярин и склонил голову.
— И не женат. Сколько тебе годков?
— Пятьдесят, великий государь.
— А что не женишься?
— Снова ты, государь, с праздным словом пристаёшь. Весь в делах ведь я. Алёшку люблю больше сына. А как женюсь, то на жену да на детей тратить любовь придётся.
— Не хочу, чтобы он женился, — сказал царевич. — Давно ему говорю. Я вырасту — вместе женимся. На сестрах.
Морозов развёл руками.
— Потакаешь ты ему Борис Иванович, — проговорил царь, смущённо откашливаясь и косясь на меня. — Почему так решил?
Морозов посмотрел на меня. Я смотрел на него, как кот из мультфильма про «Шрека».
— Правильный отрок. Подрастёт — верным соратником Алёшеньке станет. Он уже сейчас и смело глядит, и не дерзновенно. И говорит справно. Немного не по-нашему, но весьма складно. Слышал, ты цифири складывать умеешь?
— Ух ты! — подумал я. — Так они подслушивали, а может даже и подглядывали?
— Умею, господин. И множить, и углы считать, — сказал я со всем почтением.
— О, как⁈ И пишешь картинки ты ладно. Лубочные картинки, которые печатают и размалёвывают на Лубянке, совсем не сравнятся с твоими. Они плоские. А твои, словно живые.
Видели мы те лубки. Плоское народное творчество с медведями, волками и мужиками с растопыренными руками и ногами. Лубки — это, хоть и забавно и революционно для России, но примитивно. Я так и сказал:
— Лубки, это — просто. Такие лубки хороши для детей. Буквицы учить, цифирь, сказки занятные украшать.
— Так и есть. Алёшенька по лубками читать учился. Очень они ему нравились. Правда, Лёшенька?
— Правда, нянюшка.
Слова царевича прозвучали искренне нежно. Царь улыбнулся.
— Нарисую. Я таких много могу нарисовать. И сказок детских я много знаю. Тогда…
Я «решил ковать деньги, не отходя от кассы»
— Мне бы печатный двор поставить… Коль разрешишь, государь, поставлю печатный двор и сделаю букварь.
— Сам поставишь печатный двор? — удивился царь. — Ты же отрок!
— Я видел печатный двор у шаха. Ничего сложного в нём нет. Винтовой пресс… Там тоже печатают сказки и буквицы для мужеского гарема. И я не дитя. Я — взрослый казак!
— Может, ты и парсуны пишешь? — решил отвлечь царя от моего вопроса Морозов.
— Пишу, — скромно «потупив очи» произнёс я.
— Ну, вот, — к чему-то сказал боярин-нянька. — Как такого молодца отпускать? За таким пригляд нужен. Зело он твоему дворцу полезен. Ещё и корабельному строительству учили, я слышал… Хотели мы голландцев просить корабелу построить, а он вон какие рисует. Как живые! Таких корабел, сроду на Волге не плавало, а он пристроил. Молодец! Надо его во дворец брать жить. Построишь корабелу?
— Построю. Мы ходили на верфь и помогали строить. Я сам стругом работал.
— Не обрезал там себе ничего? — спросил Морозов показывая глазами на моё причинноое место.
— Не обрезал.
— Тебя обрезали? — тут же спросил патриарх.
— Меня не обрезали, ибо я на Дону рождён.
— Мою парсуну напишешь? — спросил царевич.
Я посмотрел на Михаила Фёдоровича.
— Ежели, э-э-э, разрешат, напишу. Я вот так пишу, — сказал я и вынул из папки, портрет своего начальника охраны перса Байрама.
— Это мой сотник, — сказал я. — Он перс.
— Ох ты, господи, Боже мой! — воскликнул государь. — Он ведь живой! И глядит-то как!