м и всё организовать на свой, «современный» лад. Но обуздать деда было непросто. На все уговоры, угрозы и увещевания «родственничков» бывший матрос Северного флота отвечал коротко и категорично «Идите на…!», а сам уходил пить в сторожку, откуда возвращался поздно и - как и подобает настоящему моряку - заметно покачиваясь... - Спалю!.. - хрипел он в запертую дверь большой комнаты, где спали внуки со своими жёнами. – Вчистую, спалю!.. Дармоеды!.. Коекакеры!.. Хрен вам, а не участок!.. Ух, я вам!.. Затем он с проворством обезьяны вскарабкивался по хилой лестнице на чердак, падал на свой матрац и засыпал богатырским сном, сотрясая дом раскатистым, «военно-морским» храпом. Страсти постепенно накалялись и однажды летом, вопреки воле деда, внуки, на свой страх и риск, купили и свезли к участку брус и камни, намереваясь перейти в решающее наступление. Казалось, сила была на их стороне, но, как это часто водится, победа досталась тому, кто умел действовать дерзко, решительно и отважно... Душной июльской ночью, где-то около двух, ярко и грозно запылал примыкающий к дому дровяной сарай. Языки пламени жадно потянулись к распахнутым окнам первого этажа, быстро наполнив комнаты жаром и дымом. Диверсию, само собой разумеется, самолично и не без удовольствия, учинил Степаныч, щедро смочив стенку сарая керосином и вдумчиво поднеся к ней горящую спичку. - Полундра, сукины дети! – гаркнул дед и трижды стукнул обухом топора по подвешенной рельсе. – Горите, сукины дети, горите, как пить дать!.. Точно перепуганные наседки из горящего курятника, полуголые родственники вылетели из дома и с душераздирающими криками стали носиться в ночном мраке, гремя вёдрами, падая, сталкиваясь, и от этого вопя ещё громче, в то время как сам виновник ночной иллюминации преспокойно сидел на лавочке подле бани, дымил папиросу и жмурился, словно кот, вдоволь отведавший свежей деревенской сметаны... Когда остатки дровяного сарая совместными усилиями, наконец-то удалось погасить, и чумазые, всклокоченные родственники тесно обступили деда, жужжа точно потревоженный рой, Степаныч неспешно поднялся. Его лицо было подобно лику верховного жреца, занёсшего ритуальный клинок над человеческой жертвой, а в глазах плясал дьявольский отблеск последних углей пожарища. Гул стих. Жёны испуганно попрятались за спины внуков, а те сгрудились в кучу. Тогда, в оглушительной ночной тишине, под ликом звёзд, с горьким привкусом пожарища на устах, Степаныч, недрогнувшим голосом во всеуслышание объявил, что в следующий раз он подожжёт дом, причём предварительно подопрёт снаружи входную дверь ломом и закроет все ставни... Тьма, дым, боль в разбитых лбах и обожжённых руках, а также роковая интонация в словах деда, казавшегося в эту минуту на голову выше их всех, окончательно сломили волю внуков к дальнейшему сопротивлению. В тот же час, на веранде, стороны подписали двусторонний пакт о дружбе и ненападении, согласно которому, родственники отказывались от каких-либо дальнейших попыток изменить что-то на участке Степаныча, вопреки его воле. В ответ, дед пообещал не сжигать их заживо... Договор был скреплен доброй толикой самогоном со стороны Степаныча и, едва ли не большей порцией валокордина, с другой, после чего, участники ночной драмы разошлись по своим постелям, но уснул один лишь счастливый поджигатель, и от его богатырского храпа в доме дрожали стёкла... «Потерпевшие» до зари боязливо шушукались в своей комнате. Точно перепуганные мыши они боялись разбудить деда, и когда он ворочался, пугливо замолкали, чтобы затем вновь «зашуршать». Излив друг другу свои обиды и страхи, они, в конце концов, пришли к вполне утешительному выводу, что спешить им, по большому счёту, нет никакой нужды... - Не сегодня-завтра похороним деда... – бойко попискивали они со своих кроваток. – Не сегодня-завтра... Надо только немного подождать ... Тогда уж и займемся... Тогда уж и заживём... Тогда уж, да... Подождать... Наивная вера в скорую кончину старика, по причине его преклонного возраста и неукротимой страсть к алкоголю, наполнила их мелкие сердца светлой надеждой. Они заулыбались в свете растущей зари и безмятежно уснули, а проснувшись, принялись ждать... День сменял ночь, лето зиму, брус гнил и темнел, камни всё глубже погружались в сырую землю, а Степаныч и в ус не дул, продолжая закусывать свой доморощенный самогон луговым мёдом, и за десять лет ожидания нисколечко не изменился, в то время как сами внуки заметно сдали, обрюзгли и окончательно потеряли всякую веру в счастливый исход. Они всё реже навещали деда, не рискуя более брать с собой близких, и часто даже не ночевали, а просто заглядывали на дачу на несколько часов, с затаённой надеждой на чудо, но всякий раз убеждались, что Степаныч - Твердыня, совладать с которой ни природе, ни смертному мужу невозможно. - То-то, бобры вислобокие... – удовлетворённо бурчал Степаныч, оглядывая пьяным глазом своих располневших и облысевших внуков, а также своё родное, нетронутое переменами хозяйство. – А то ишь, ульи им помешали... Это ж какими людьми нужно быть, чтоб пчела не нравилась, а?.. Коекакеры, одно слово... Беда случилась в ночь с субботы на воскресенье. Обильно оросив себя горячей водой в бане, а затем холодным самогоном на веранде, Степаныч отправился спать, но сон, от чего-то к нему не шёл. Старик ворочался с боку на бок, много курил, бормотал всяческие проклятья и яростно сжимал кулаки, но ничего не помогало. Ко всему прочему, из головы у него не шли пчёлы, а точнее пятый, крайний улей у забора, обитатели которого второй день подряд трудились неслаженно и гудели встревоженно и печально, точно занесённый снегом паровоз. - Видать заболели, сердечные... – качал в темноте головой дед. – Не иначе сороки, будь они неладны... Кто как не они?! Уж я их, и в хвост и в душу и в мать!.. Около двух часов ночи, докрутившись до умопомрачения, Степаныч не выдержал и порывисто встал. Набросив на голые плечи сальную телогрейку, сунув в рот папиросу и прихватив свой «грибной» фонарь он вышел наружу и двинулся к пасеке. Луна только недавно всплыла над болотами и длинные тени от домов и деревьев пересекали тропинку, зловеще сплетаясь и змеясь под ногами полуночника, но старик был чужд любой мистики и уверенно шагал к своей цели, не переставая ругаться. Приблизившись к злополучному улью, Степаныч торопливо опустился на колени, приложил трепетное ухо к стенке, раскрыл рот и вслушался. Внутри улья стояла мёртвая тишина, и у старика похолодело в желудке. Дрожащими руками, он торопливо скинул крышку, и посветил фонарём внутрь. О, ужас, улей был пуст! Там не было буквально ничего кроме голых стенок, с остатками прилипшего к ним мёда и пары дюжин мёртвых пчёл, сиротливо лежащих на дне. Крик застыл в горле бывалого самогонщика. Не веря своим глазам, он отчаянно замотал головой, силясь отогнать кошмарное видение, но, сколько он ею не тряс, улей оставался пустым. Тут-то Степаныч и издал тот ужасающий вопль, не на шутку переполошивший половину садового товарищества, а затем принялся ругаться так, что поднимающаяся над землёй луна заметно порозовела и едва не поворотила вспять... Оставшуюся часть ночи, старик провёл на ногах. С топором в руках, он, вышагивая вокруг уцелевших ульев, подозрительно прислушиваясь к шорохам тёплой августовской ночи, с отвращением куря одну папиросу за другой, и в который раз пробуя пальцем тупое лезвие. Такое дикое, хладнокровное и бесчеловечное воровство поразило Степаныча в самую душу, и случись кому-то приблизиться к нему в тот момент, он убил бы его без колебания, тем же отточенным движением, каким он ловко рассекал смолистые, сосновые поленья. Когда солнце окончательно растопило ночной мрак, и оставшиеся пчёлы трудолюбиво потянулись к лежавшему за рощей полю, Степаныч отбросил топор, схватил литровую бутыль самогона и побежал прямиком в сторожку, откуда вернулся через два часа, с горящими глазами и тремя огромными, насквозь проржавевшими капканами. Старик чистил, правил и смазывал их до самых сумерек и когда кровавые отблески заката зажглись на его головой, стальные челюсти были готовы к употреблению. Он опробовал их на черенке лопаты и, когда острое железо звонко и жадно впилось в сухое дерево, его лицо озарила суровая улыбка, первая за этот день. Дед расставил капканы на трёх стратегических направлениях вокруг ульев, замаскировав их сверху сухой травой и пылью, а сам спрятался в бане, готовый выскочить наружу, едва услышит подозрительный шум. Он сердцем чуял, что «медокрад» вновь пожалует к нему в гости и этот раз готовился встретить его во всеоружии. Ночь выдалась ветреной. Несколько раз Степанычу казалось, что кто-то пробирается к ульям, и он отворял дверь бани, готовый ринуться в кишащую призраками тьму, но то были лишь тени и шорох ветвей, шорох и тени. После четырёх часов тревожной вахты, в течении которой, старик без устали поддерживал в себе боевой дух смородиновым самогоном, мерный срежет веток по крыше бани начал его усыплять. Он шлёпал себя по щекам, щипал за ляжку, прикладывал прохладную бутыль ко лбу и просто ругался, но свет в его глазах неуклонно мерк... Во время одного из таких «полуснов», ему почудилось, что кто-то осторожно сдвигает крышку улья. Кровь бросилась в голову Степанычу. Забыв про фонарь, с топором наголо, он выскочил наружу и увидел какую-то тень, склонившуюся над ульем, а затем, к вящему его ужасу