ждой на чудо, но всякий раз убеждались, что Степаныч - Твердыня, совладать с которой ни природе, ни смертному мужу невозможно. - То-то, бобры вислобокие... – удовлетворённо бурчал Степаныч, оглядывая пьяным глазом своих располневших и облысевших внуков, а также своё родное, нетронутое переменами хозяйство. – А то ишь, ульи им помешали... Это ж какими людьми нужно быть, чтоб пчела не нравилась, а?.. Коекакеры, одно слово... Беда случилась в ночь с субботы на воскресенье. Обильно оросив себя горячей водой в бане, а затем холодным самогоном на веранде, Степаныч отправился спать, но сон, от чего-то к нему не шёл. Старик ворочался с боку на бок, много курил, бормотал всяческие проклятья и яростно сжимал кулаки, но ничего не помогало. Ко всему прочему, из головы у него не шли пчёлы, а точнее пятый, крайний улей у забора, обитатели которого второй день подряд трудились неслаженно и гудели встревоженно и печально, точно занесённый снегом паровоз. - Видать заболели, сердечные... – качал в темноте головой дед. – Не иначе сороки, будь они неладны... Кто как не они?! Уж я их, и в хвост и в душу и в мать!.. Около двух часов ночи, докрутившись до умопомрачения, Степаныч не выдержал и порывисто встал. Набросив на голые плечи сальную телогрейку, сунув в рот папиросу и прихватив свой «грибной» фонарь он вышел наружу и двинулся к пасеке. Луна только недавно всплыла над болотами и длинные тени от домов и деревьев пересекали тропинку, зловеще сплетаясь и змеясь под ногами полуночника, но старик был чужд любой мистики и уверенно шагал к своей цели, не переставая ругаться. Приблизившись к злополучному улью, Степаныч торопливо опустился на колени, приложил трепетное ухо к стенке, раскрыл рот и вслушался. Внутри улья стояла мёртвая тишина, и у старика похолодело в желудке. Дрожащими руками, он торопливо скинул крышку, и посветил фонарём внутрь. О, ужас, улей был пуст! Там не было буквально ничего кроме голых стенок, с остатками прилипшего к ним мёда и пары дюжин мёртвых пчёл, сиротливо лежащих на дне. Крик застыл в горле бывалого самогонщика. Не веря своим глазам, он отчаянно замотал головой, силясь отогнать кошмарное видение, но, сколько он ею не тряс, улей оставался пустым. Тут-то Степаныч и издал тот ужасающий вопль, не на шутку переполошивший половину садового товарищества, а затем принялся ругаться так, что поднимающаяся над землёй луна заметно порозовела и едва не поворотила вспять... Оставшуюся часть ночи, старик провёл на ногах. С топором в руках, он, вышагивая вокруг уцелевших ульев, подозрительно прислушиваясь к шорохам тёплой августовской ночи, с отвращением куря одну папиросу за другой, и в который раз пробуя пальцем тупое лезвие. Такое дикое, хладнокровное и бесчеловечное воровство поразило Степаныча в самую душу, и случись кому-то приблизиться к нему в тот момент, он убил бы его без колебания, тем же отточенным движением, каким он ловко рассекал смолистые, сосновые поленья. Когда солнце окончательно растопило ночной мрак, и оставшиеся пчёлы трудолюбиво потянулись к лежавшему за рощей полю, Степаныч отбросил топор, схватил литровую бутыль самогона и побежал прямиком в сторожку, откуда вернулся через два часа, с горящими глазами и тремя огромными, насквозь проржавевшими капканами. Старик чистил, правил и смазывал их до самых сумерек и когда кровавые отблески заката зажглись на его головой, стальные челюсти были готовы к употреблению. Он опробовал их на черенке лопаты и, когда острое железо звонко и жадно впилось в сухое дерево, его лицо озарила суровая улыбка, первая за этот день. Дед расставил капканы на трёх стратегических направлениях вокруг ульев, замаскировав их сверху сухой травой и пылью, а сам спрятался в бане, готовый выскочить наружу, едва услышит подозрительный шум. Он сердцем чуял, что «медокрад» вновь пожалует к нему в гости и этот раз готовился встретить его во всеоружии. Ночь выдалась ветреной. Несколько раз Степанычу казалось, что кто-то пробирается к ульям, и он отворял дверь бани, готовый ринуться в кишащую призраками тьму, но то были лишь тени и шорох ветвей, шорох и тени. После четырёх часов тревожной вахты, в течении которой, старик без устали поддерживал в себе боевой дух смородиновым самогоном, мерный срежет веток по крыше бани начал его усыплять. Он шлёпал себя по щекам, щипал за ляжку, прикладывал прохладную бутыль ко лбу и просто ругался, но свет в его глазах неуклонно мерк... Во время одного из таких «полуснов», ему почудилось, что кто-то осторожно сдвигает крышку улья. Кровь бросилась в голову Степанычу. Забыв про фонарь, с топором наголо, он выскочил наружу и увидел какую-то тень, склонившуюся над ульем, а затем, к вящему его ужасу деда, юркнувшую внутрь и задвинувшую крышку обратно... Сжав зубы, чтобы не зареветь и не вспугнуть супостата, Степаныч, не разбирая дороги, ринулся вперёд, намереваясь схватить мерзавца, и для начала как следует «угостить» его обухом, но неожиданно, услышал звучный лязг, и в туже секунду его левую икру пронзила острейшая боль. Но Степаныч стерпел... Он рухнул на землю без звука, точно раненный разведчик близ вражеского окопа и молча начал проклинать весь белый свет, попутно пытаясь разжать мёртвую хватку капкана. По счастью, его старые, сроду нечищеные, и оттого давно окаменевшие «кирзачи», которые дед носил с марта по ноябрь, смягчили удар, и кость уцелела. Немного отдышавшись и придя в себя, старик, оставив попытки высвободить ногу, поднялся, и шустро допрыгал к улью, чьё потревоженное чрево издавало странные звуки. Порывисто сдёрнув крышку, Степаныч, не раздумывая, запустил внутрь жадную руку. - Убью! – заорал он не своим голосом, чувствуя, что ухватил кого-то небольшого и верткого. – А ну, гад, вылезай! Вылезай по-хорошему, падла! В ответ, некто так тяпнул Степаныча за пальца, что старику показалось, что будто он сунул их под пресс. - Ах ты, чёрт! - взвыл он и, отбросив топор, дважды ударил дюжим кулаком куда-то в темноту и, как ему показалось, попал своему неприятелю прямо в глаз. Существо пронзительно взвизгнуло, так, словно пнули тощую свинью, и обмякло. Ухватив вора обеими руками, Степаныч выволок его из улья и встряхнул на вытянутых руках. В неровном свете мелькавшей за тучами луны, он попытался разглядеть свою безвольную добычу, но смог различить лишь короткое, толстое, как небольшой бочонок тело, пару маленьких рук, пару маленьких ног, уродливую голову и длинный, облезлый хвост... - Попался, в бога душу моря мать, - радостно заревел дед, видя, что грабитель приходит в себя. – Куда дел мёд?! А ну говори! Говори, а не то в раз пришибу! Буй тебе по боку! Степаныч вновь занёс с самым свирепым видом свой могучий кулак и это подействовало. Существо, мешком повисшее в его руке зашевелилось и подало голос: - Съел... – пробурчало оно. - Весь?! – изумился Степаныч. - Весь... – печально ответил «бочонок». - А рамки куда дел? А пчёлы? Ты куда всех пчёл подевал, Ирод?! А ну, говори! - Всё съел... – жалобно отозвался незваный гость. – Вместе с рамками и с пчёлами... Больно уж он у тебя вкусный... Мёд... Степаныч поднёс тушку к своему уху и действительно услышал нестройное гудение внутри. - Ах ты, подлец! - заволновался старик. – Мало того, что весь мёд умял, так ещё и улей разорил! А ну, выплёвывай пчёл обратно! Как есть выплёвывай, а не то сам выну!.. Старик схватил топор и затряс им в воздухе. Существо задрожало от страха. - Хорошо, хорошо, - затараторило оно. – Только не убивай меня! Только не убивай! - Выплёвывай, а там видно будет! – сурово отрезал Степаныч. – Только, ты, гад этакий, аккуратно их выплёвывай, по одной, чтоб не повредить! За каждую пчёлку мне ответишь, пакостник ты мелкий, за каждую! Старик опустил неопознанное существо головой в улей, и рявкнул: - Ну, чего застыл? Сказано было - выплёвывай живо! Для пущей убедительности, дед звучно шлёпнул плоской стороной лезвия по тому месту, где, по его предположению, у грабителя находилась задница. «Бочонок» хрюкнул, ойкнул, обречённо вздохнул и, давясь и икая, начал одну за другой выплёвывать обратно всех проглоченных пчёл. Пчёлы были с головы до ног перепачканы мёдом и чем-то чёрным, похожим на солярку, но в массе своей были живы и по всему должны были скоро оправиться. - Так тебя и раз так... - сказал дед спустя четверть часа, убедившись, что в животе странного существа никто больше не гудит и закрыв улей. – А теперь, идём как в дом.... Посмотрим на свете, что ты за фрукт такой! - Отпустил бы ты меня лучше, - ужом заизвивался незнакомец. – Я больше не буду! - Ты мне ещё за это ответишь! – прикрикнул на него старик, указывая на сомкнутый капкан на своей ноге. – И за пальцы!.. Идём по-хорошему, а то ещё раз приложу!.. «Бочонок» вновь безжизненно обвис в руке деда и тот, прихрамывая, двинулся к дому. Когда Степаныч зажёг на веранде свет и его близорукие глаза перестали слезиться, то увидел, что поймал он никого иного как... чёрта. Чёрт был старым и походил на грустную, старую, пузатую макаку, какую старик раз видел в зоопарке. Мышиного цвета шерсть чёрта была плешивой и грязной, брюхо почти голым, ноги кривыми, рога маленькими и неряшливыми, а под левым глазом красовался огромный «фонарь», при виде которого старику на душе потеплело. - Помнят руки... Чёрт смотрел на Степаныча с нескрываемым ужасом. Его уцелевший глаз выражал страх и покорность, и весь он вздрагивал от каждого резкого движением деда, ожидая новых ударов, но закончившему беглый осмотр