инистом горле, а жилистые кулаки тряслись от вожделения. - Гнать, гнать, гнать! – рычал он, ревниво следя, чтобы ни одна капля драгоценной жидкости не ускользнула от подставленных бутылок. – Гнать, не останавливаться! ГНАТЬ, ТОЛЬКО ГНАТЬ! Чудный запах наполнял помещение и оба самогонщика сладко облизывались. - Чуешь? – улыбался чёрт. – Мёдом пахнет... - Точно, мёдом, - кивал в ответ Степаныч. – А вкус-то, вкус-то какой?.. Точно парное молоко пьёшь... А как забирает?.. В самый небалуй льётся... Аккурат, в самый небалуй... Чертовщина, да и только... - А я тебе что говорил? - радостно хлопал деда по ляжке чёрт. - Лучше моего самогона нигде не сыщешь! Веришь мне теперь, а? - Твоя правда... – неохотно соглашался старик. – Хорош самогон... Страсть как хорош... Да только и мой недурён! Просто этот помягчее будет малость... Поскользливее... Поизвивчевее... Пошабутнее... С той поры чёрт прочно обосновался у Степаныча. Чесотка, после устроенной ему бани, прошла без следа. Мышиная шерсть скоро вновь отросла и была гладкой и блестящей, а по вечерам даже отливала благородной синевой. Днём они поочерёдно кололи дрова, ухаживали за пчёлами, а вечерами самогонили до одури, так что под утро не стояли на ногах. Продукт, что они получали, был таким качественным, что в скором времени Степаныч выменял на него себе ещё пчёл, и теперь у него было ровно 13 ульев. - Хорошее число, - говорил чёрт. – Крепкое. Основательное. - Мало, - для виду возражал Степаныч. – Сурьёзу не хватает... Нужно сотню заиметь, а лучше две... Я вообще думаю весь дом в улей превратить... А что, пусть живут... Пчела - животное полезное, не то, что там птица или свинья какая-нибудь... Пчела она всё понимает... Тварь без дурости, людям не чета... Прожили они так всю осень и зиму, душа в душу, но по весне, чёрт вдруг захандрил. - Вот скажи мне, Степаныч, ты мне друг? – спрашивал он старика за кружкой свежего самогона. - Друг, - уверенно отвечал Степаныч. – Самый что ни на есть друг... - А товарищ ли я тебе, Степаныч? - И товарищ, - легко соглашался дед. – Самый что ни на есть первостепенный ты мой товарищ, чёрт... Первее некуда... - А брат ли я тебе, Степаныч? – не унимался чёрт, роняя слёзы в кружку. – Скажи мне? - Брат, - размашисто кивал старик. – Самый что ни на есть первородный брат ты мне... Кровинка моя, черченячья... - Тогда вот ответь мне, Степаныч, отчего ты своего друга, товарища и брата родного как скотину пустую, да безродную на цепи держишь, да ещё и в подпол на ночь запираешь? Разве ж с братьями так поступают, а?.. Скажи?.. Слёзы увлажняли хитрые глаза Степаныча, и он говорил: - А это всё от того, друг мой, брат и товарищ чёрт, что есть у меня к тебе любовь, но нет у меня к тебе доверия... Сбежишь ведь, подлец... Как пить дать сбежишь... Сердцем чую... Самым что ни на есть сердцем... - И сбегу, - начинал капризно подвывать чёрт. – Обязательно сбегу! Подкоп вырою и сбегу... И ещё улья твои прихвачу... - Ты говори, говори, да не заговаривайся, - беспокойно елозил на табурете Степаныч. – Пчелу не трожь... Пчела - это святое... Кто пчелу обидит, того я из-под земли достану, а потом обратно положу, но в разборе... - Всё равно сбегу, - гнусавил чёрт. - Не могу я в доме жить, Степаныч! Ну вот никак не могу!.. Обратно бы мне... На болота... По весне там жуть как хорошо... - И чего ты со своими болотами заладил, - кручинился Степаныч. – Грязь кругом, да слякоть, да комары... Ни дороги, ни лужка... Даже пчёлы туда не летают... Живи дома... Тут тепло, сухо, самогон... - Родина у меня там, понимаешь, Степаныч, Родина?! – всхлипывал чёрт. – Каждая кочка у меня там родная, каждая осинка, каждая коряга гнилая... Отпусти меня, Степаныч, отпусти, а то сбегу... - Не могу, - мотал головой дед. – Родину я, конечно, понимаю, а вот отпустить тебя, ну никак не могу... Привык я к тебе... Приручился... И потом, опять же, с кем мне тогда самогон гнать прикажешь?.. Нет, брат, и не проси... Не могу... Но однажды, в самом начале мая, под вечер, когда земля стала пахнуть совсем уже одуряюще, а роща за дорогой внезапно сделалась нежно-салатовой, сердце Степаныча дрогнуло точно лёд на реке и поплыло. Он изумлённо посмотрел на чёрта, жадно ловящего каждый тихий звук, что приносил с болот лёгкий ветерок и подумал: «А ведь и вправду отпустить бы надо поганца... Какой никакой, а животный... Родину, опять же, понимает... Негоже живую тварь на цепи держать и в особенности по такой-то вот весне... Негоже...» Сел Степаныч рядом с чёртом, обнял его за плечи и говорит: - Слушай, расхититель медовой собственности, вот, допустим, отпущу я тебя сейчас на все четыре стороны, и что ж ты делать будешь? Куда направишься? - Прямиком на болота и направлюсь, - с робко надеждой ответил чёрт, уловив в голосе Степаныча нечто новое. – Своих навещу, в топи искупаюсь, к русалкам загляну... Они страсть как хороши по весне, просто сил никаких нет... - Ну а потом, потом, что делать будешь? – настаивал Степаныч. – Как ты потом-то жить будешь, а? - Как раньше жил, так и буду... – неуверенно пожал плечами чёрт. – Как иначе?.. - Это что же, - нахмурился Степаныч, – опять будешь мёд таскать, да людей по болотам пугать? В глаза смотри! Будешь?! - Ну, я же болотный чёрт, Степаныч... Мы иначе не умеем... - Ах вот как, - разозлился Степаныч. - Тогда слушай моё условие. Согласишься – можешь уходить, а нет, будешь до конца дней на цепи сидеть, и третьему не бывать! Прошептал дед чёрту что-то на ухо, тот дёрнулся, задумался, почесал рогатую голову, посмотрел мутным взором на оживающий лес, да и согласился и той же ночью покинул дом Степаныча, будто его там и не было. Старик погоревал было, погоревал, но с новой пасекой было у него столько забот, что вскоре перестал кручиниться и зажил по-прежнему. Самогон его с того времени стал пользоваться таким надёжным спросом по всей округе, что его внуки вновь начали донимать деда, предлагая ему на сей раз открыть целое коммерческое производство и торговать заграницу, но бывший матрос Северного флота на все их увещевания отвечал чётко и недвусмысленно... Всё также ходил Степаныч вечером за грибами, охотился на синиц и ухаживал за пчёлами, но главным и наилюбимейшим его занятьем, конечно же, было самогоноварение, коему он отдавал все ночи напролёт, запершись в своей обсерватории. - Темнота она крепость даёт... – шептал дед, склоняясь над чаном свежезаваренной браги. – И дух... Понимать нужно... Ну и, хвост, конечно, немаловажен... С этими словами он вытаскивал из шкафа трёхлитровую стеклянную банку, аккуратно извлекал из неё слегка подсохший обрубок чёртового хвоста, трижды смачно плевал на его кончик, а затем бережно макал в густое, душистое варево.