Отец Пантелей хоть и посмеивался над Чегодаевым, но вскоре и ему эти девицы поперек горла встали. Раньше, бывало, с каждой хворью к попу идут — молитву сотворить, водицей святой окропить. А водица сия не дешева. Водицей этой и сейчас, конечно, не брезгуют, но, заболевши, бегут все же к лекаркам.
Гнать бы их отсюда к чертовой, прости господи, матери, да как выгонишь? Сколь раз мальчишек ловил да пытал, учит ли учительша молитвам, а мальчишки в один голос твердят: учит. Все ж таки направил батюшка в земскую управу бумаженцию: дескать, приехали неведомые особы, неизвестно, замужние или девицы, смущают народ, храм божий стал менее посещаться, усердие оскудело.
Однажды в феврале, проходя мимо фельдшерского домика, волостной писарь Чегодаев обратил внимание на подкатившую тройку с бубенцами. Лошади рыли копытами только что наметенный снег. Ямщик ожидал, покуда седок выберется из саней, заплатит, что положено. А получивши свое, разобрал вожжи да как гикнет, как свистнет разбойничьим свистом, и лошади, взрывши снег, рванули, и след их вскоре простыл за околицей.
А седок, между прочим, остался. От роду было ему немного за тридцать, росту высокого, волосы имел длинные, бороду густую. С собой привез всего лишь дешевенький саквояж.
Хозяйки дома встретили приезжего хорошо. Выскочили на улицу, обнимали и лобызали.
Вечером князь Чегодаев подобрался к домику фельдшериц и, оскальзываясь коленями на обледенелой завалинке, тыкался лбом в мерзлые стекла окна. Там, внутри, фельдшерицы вместе со своим гостем сидели за самоваром, а об чем говорили бог ведает. А между прочим, услышь князь, о чем там говорят с гостем своим фельдшерицы, и донеси вовремя — всей жизни благостная перемена. Орденок бы на шею тут же повесили. В должности могли бы повысить. Взять если не в самый Санкт-Петербург, то хотя бы в Саратов. А что касается отца Пантелея, то тому можно было бы просто в рожу плюнуть вместо «здравствуйте». Утирался бы с благодарностью.
Ах, боже мой, так хотелось князю услышать, что говорит этот приезжий! Да ведь не проникнешь ухом сквозь это мерзлое стекло.
— Значит, ты это твердо решил? — спросила Вера.
— Да, Верочка, другого выхода нет. Вся наша пропаганда — пустое дело. Ну вот, например, вы. Чем вы занимаетесь? Хотите изображу?
— Изобразите, пожалуйста, изобразите, — захлопала в ладоши Евгения.
— Извольте. — Гость встал и быстро заговорил тонким, почти женским голосом: «На что жалуемся, господин мужичок? Ах, у вас болит животик? Это оттого, господин мужичок, что вы плохо кушаете. Вот помещик, он кушает хорошо, и животик у него не болит. Идите, господин мужичок, капли вам не помогут, вам думать надо». — Гость хитро посмотрел на одну сестру, на другую. — Ну, как?
— Браво, браво! — снова захлопала в ладоши Евгения. — Очень похоже. Очень!
Но Вера даже не улыбнулась.
— Да, — сказала она довольно хмуро. — Конечно, это все так. Но тот путь, который предлагаешь ты… ты уверен, что он правильней?
— Да, я уверен, — решительно сказал гость. — Один этот человек лежит, как бревно, на пути истории. Только смерть его может сделать поворот в общественной жизни. Только после этого очистится атмосфера и прекратится недоверие к интеллигенции. Масса молодых сил хлынет в деревню, и тогда… тогда, Верочка, все изменится. Потому что повлиять на психологию всего крестьянства можно только всей массой сил, а не потугами отдельных мечтателей вроде нас с вами.
— Ты, конечно, знаешь, на что идешь, — тихо сказала Вера. — Ты знаешь, что сам погибнешь. Но ты никогда никого не убивал. Сможешь ли ты убить человека, глядя ему в глаза?
— Он не человек, а враг, — насупился гость. Но тут же снова смягчился. — Я все продумал, Верочка. Я смогу. А что касается меня самого, то я свои счеты с жизнью кончил. Мечтал вот проститься с тобой, теперь и это исполнилось. Теперь я счастлив.
— Счастлив? — поразилась она.
— Да, Верочка, счастлив. — Он улыбнулся.
Всю эту ночь Вера не сомкнула глаз. Разволновалась, ворочалась, думала: «Да, пожалуй, он прав, другого выхода нет. Если все другие средства испробованы и оказались бесплодными, остается последнее…»