— Сильно написано, — говорит с места Попов.
— Сильно, но неверно. Работая в народе, каждый из нас мог убедиться, что никакого экономического равенства без п-политического переустройства быть не может. Поэтому п-политические перемены — необходимое условие для достижения нашего идеала, а путь к этим переменам в наших условиях только один — удар по правительствующей верхушке, и в первую очередь по царю.
— Позвольте и мне сказать слово. — Рослый, темнобородый, похожий на цыгана человек поднялся, отряхнул брюки.
— Кто это? — шепотом спросила Вера Перовскую.
— Желябов, — шепнула Перовская. — Из Одессы.
— Помню, после «процесса 193-х», — не спеша начал Желябов, — попалась мне на глаза английская «Таймс» с отчетом об этом процессе. Корреспондент писал из Петербурга, что вот уже два дня сидит на процессе и ничего не может понять. Одного судят за то, что он читал Маркса, другого за то, что читал Лассаля, третьего за то, что передал кому-то какую-то книгу. И действительно, давайте сопоставим, что мы делаем и что за это получаем. Вся наша деятельность сводится к тому, что мы, действительно, читаем книжки, ведем разговоры между собой и иногда среди народа. А нас за это отправляют в ссылку, в тюрьму, на каторгу, лишают молодости, здоровья, жизни. Нас убивают, и мы будем отвечать тем же. Власти должны знать, что кончилось то время, когда нас травили безнаказанно. Если уж война, так пусть будет война с двух сторон, или, как вы там говорите, по способу Вильгельма Телля. Пусть будет так. История движется слишком медленно, ее надо подталкивать.
Вера переводит взгляд с одного лица на другое. Кто же прав? Морозов, выдвинувший новой программой общества политические убийства, и с ним Михайлов, Фроленко, Желябов, Тихомиров? Или Плеханов, не принимающий этой программы, и с ним Попов… и это, кажется, все.
И снова споры, объяснения, споры.
— И неужели ты считаешь этот самый способ Вильгельма Телля единственно правильным? — возмущенно говорит Плеханов Морозову.
— Нет, но я считаю его вынужденным. Он вполне допустим в периоды политических гонений, когда всякие иные способы борьбы с произволом становятся невозможны. Разумеется, как только будет обеспечена свобода и низвергнут абсолютизм, необходимость в терроре отпадет, поскольку можно будет действовать одним убеждением.
— Господа, это ли наша программа? — голос Плеханова срывается от волнения.
Все молчат. Даже Попов опускает голову.
— Ну что ж, господа, в таком случае мне здесь делать нечего.
Он берет свой пиджак, перекидывает через плечо:
— Прощайте, господа.
Вера вскакивает на ноги.
— Вера, в-вы куда? — спрашивает Михайлов.
— Надо его удержать.
Но ее решительность тут же гаснет под взглядом Михайлова.
— Оставьте его.
— Но это же Плеханов!
— Знаю, — холодно ответил Михайлов. — И все же п-пусть уходит. Если он не с нами — п-пусть уходит,
Глава десятая
Страшно… Все уехали в Петербург, оставив ее одну в этом дачном поселке Лесное, в этом нелепом и неуютном скрипучем доме, в котором все время слышны какие-то неясные звуки, где-то что-то пищит, скребется и ухает.
С вечерним поездом должна приехать Соня Иванова (или, как все ее зовут, Ванька), но до вечернего поезда далеко, а уже темно, и идет дождь, и кажется: кто-то тяжелый разгуливает по крыше.
Вера зажгла лампу, но тревога не проходила. Тени отошли и затаились в углах. На ликах святых, оправленных золотом, появилось злобное выражение. Снаружи кто-то стукнул палкой по стене. Раз, другой… Вера глянула в окно и застыла от ужаса. К стеклу с обратной стороны приникло чье-то лицо.
— Кто там? — испуганно спросила она.
Лицо не ответило. Она напряженно вгляделась и увидела, что на нее смотрит ее же собственное отражение.
«Господи, — подумала она. — Какая же я трусиха! Вся в мать».
Когда-то, когда она была еще совсем маленькая, они жили в лесу, в Мамадышском уезде Казанской губернии. Отец служил лесничим, и дом их стоял посреди леса, окруженный глухим заборам. Мать рассказывала детям страшные сказки. Мужик отрубил у медведя лапу и отнес жене. Ночью жена варит медвежье мясо, а медведь, приставив деревянную ногу, идет по деревне.