Поползли в разведку тараканы
Новые вершины покорять,
Старые – расшатывать и рушить.
Хуета романтикой наружу.
Допусти – и ты обезоружен,
Извлечён из ряда доминант.
Вскрыт, как сберегательная касса.
Можешь сколь угодно зарекаться,
Проглядев, как вышло за лекарством
Время, где на вырост имена.
Можешь пить из блюдца и копытца
Воду/водку. Можешь в них топиться.
Голос, что устал в тебе копиться,
Сядет на холодную иглу
Граммофона, вьющего пластинку.
Там, где жесть сама себя постигла,
Открывает курсы гид по стилю,
Приглашает в новую игру.
Если бред к реальности лоялен,
Ноябри не сходятся краями,
А галлюцинации баянят,
Отрицая время как врача.
Призраки у памяти в обоймах.
Призракам не холодно, не больно,
Призраки известны ближним боем
Вместе с неумением прощать.
Крайний север
... и каждый маршрут по-своему одинаков, и каждый игрок становится подлецом.
Кот Басё
Какое право будет дано словам, когда ноябрь безвременно раскурочен [лишён курка], и нет пустоты короче, чем та, которая хочет тебя сломать? Чем та, которая носит твоё лицо, пока столица носит ошейник МКАДа. Когда в движеньи любой поворот угадан, гораздо злей вращается колесо. А если гордость выстроить в звукоряд, в твоих глазах случается крайний север. Тревожный снег спускается с донесеньем, стучится в двери, требует отворять. Приходят строки, дабы тебя лечить, засыпав ночь, карманы и лобовое, напомнив как мучительно слабоволен один из самых главных твоих мужчин. Обратный путь затянут и узловат, пустой конверт укачивает эпоху.
Теперь, когда тебе наконец-то похуй, какое право будет дано словам?
На прицеле шестого
Отставить иллюзии. Фея в каске. Поскольку для нежности не резон. Ты снова, хороший, в гостях у сказки, укатанный чёртовым колесом. А время не лечится. Время – хроник, которому вынесен приговор. Как_будто_бы_девочка носит броник, читает с айфона до Беговой [не важно – Прилепина или твиттер] и режет цитатами налету. Её наважденья с твоими квиты, кривляясь на графике амплитуд. Она не решила: уйти?/остаться? [Реал с нереалом попробуй, сверь!] Какое блаженное святотатство – любить её осень – из ряда сверх. Какое талантливое кощунство – её без сомнения понимать, когда на прицеле шестого чувства уже назревающая зима. Как_будто_бы_девочка смотрит дальше, туда, где, исполнены женской лжи, рождаются выстрелы.
Неудачник.
И ты ей дословно принадлежишь.
Степень свободы
Бог забывает о тех, кто ясен. Бог забывает о тех, кто тесен для сублимации прочной связи слов из однажды допетых песен. Самодостаточность – зона риска, крайняя степень свободы чести, частная практика сценариста [автор с героем навеки вместе]. Ты принимаешь себя под роспись и задыхаешься от восторга. Сказочный мальчик. Почти подросток. Как бы тебе объяснить, насколько мир равнодушен, лишён режима счастья [постельный режим опустим]. Ты не послушаешь, одержимый психоделическим захолустьем вечной любви [и чего-то кроме], тотчас решивший в него сорваться. Может быть, трасса тебя не тронет, может быть, душу возьмёт авансом. Путь твой опасен, но так заманчив, чтобы окончиться и начаться.
Мальчик разбился. Разбился мальчик. Ночь отвернулась, шепнув: "На счастье".
Писать тоску
А тоска, дружок, на то она и тоска,
Чтоб её везде и всюду с собой таскать –
С неизвестным [частным] смешивать, тасовать.
Потому что просто нравится тосковать.
Чтоб писать тоску, писать, не жалеть чернил.
Чтоб рвалась бумага, и кто-то её чинил.
Приходил, незрим, и тайно её латал,
И твою тоску с бумаги глотал, глотал.
Вопреки рассудку бывал ей не сыт – так пьян –
Прирастала внутрь, держала родней репья
В паутине па, которые ты соткал.
Зуб за зуб, дружок.
Ах, да! За тоску – тоска.
Полевая весна
Полевая весна безнаказанна и взаимна.
Потому что готова назначить медаль за имя,
Поджигая себя, как траву, ворожить на дым.
Полевая весна – полевая жена комдива.
Потому что в любой обнажённо живёт Годива
С остановленным раньше, на самом скаку, гнедым.
Наверху облака опрометчиво рвут на флаги.
Потому что бойцы вместо флейт поднимают фляги,
А они расцветают и пахнут почти навзрыд,
Непокорно, всерьёз, довоенные, полевые,
Без упрёка и страха цинично идут на вы[лет]
Продираясь из корня, в который никто не зрит.
Полевая весна защищает родных и слабых –
Ради Бога Войны – на коленях. Из их числа бы
Отпросить невозможных и спрятать, пока мертвы,
В беспорядочный шифр, своеволием под обложку,
Разрешив хоронить гуттаперчево, понарошку,
Разобрав по составу на символы и мечты.
У моих мужчин
У моих мужчин города из камня, голоса от Бога, часы в бегах.
Отчего так приторна и резка мне в регулярных приступах четверга
Долевая нежность к условно милым, а свобода совести начеку?
Если правда жизни приходит с миром, то добро пожаловать к очагу.
Предъяви права на неё [жар-птичьи], запасной небрежностью нарочит.
Просто опыт опыту идентичен, и вполне нормально, что он горчит.
Но горчит слегка и приятно вяжет, набирая петли на языке.
Потому что каждый предельно важен, хоть не можешь вспомнить: кому и кем.
Станцевав на лезвии перочинном, остротой прозрения дышит нерв.
Я боюсь запутаться не в мужчинах, я боюсь запутаться в тишине.
У моих мужчин сыновья и вдовы, ордена и плахи, атаки лет
На слова и нет ничего святого,
И меня, как не было, так и нет.
Новая улица
Для Натальи Нечаянной
Прошлый город.
Детальный, маленький, запасной.
Он давно на память. И снова в тебе зачат.
Он из тех, которые вспарывают весной,
Выпуская наружу призраки. Так волчат
Выпускает нора, и долгое эхо вслед
Оттеняет хруст наста под силой окрепших лап.
Прошлый город, приученный с каждой весной взрослеть
И желать
Возвращения беглых.
Когда умирает март,
Истекая стихами на поле, где брань не брань,
За солдатом удачи вернётся/настанет мать,
Чтоб создать ему новую улицу.
Из ребра.
Мадонны не становятся новей
Провинция. Носить её как крест,
Вынашивать под сердцем колокольным,
Когда судьба заснежена на срез,
Когда строка бледна и малохольна.
Здесь выбор не лишает тишины,