Пэйджит посмотрел ей прямо в глаза со всей твердостью, на которую только был способен:
— Вот мы и подошли к завершению нашей дискуссии.
После небольшой паузы Мария спросила:
— Что ты имеешь в виду?
— Бумаги, которые я подготовил. Они дают мне право на законном основании стать опекуном, и есть у меня, разумеется, довод, чтобы убедить тебя подписать их. Ради деликатности сошлемся на «профессиональные соображения».
Ее глаза едва заметно расширились:
— Ты шутишь.
— Как и многие женщины, ты большое значение придаешь карьере. Взглянув правде в глаза, замечаешь несовместимость карьеры с материнством и тогда приходишь к выводу, что можно отвести более значительную роль отцу. То есть мне.
Она холодно улыбнулась:
— Ты, кажется, забыл, Крис, что «профессиональными соображениями» руководствуюсь не только я, но и ты.
— Это не так. Мы не в одинаковом положении. Прежде всего, как ты когда-то любила подчеркивать, я богат. — Он резко наклонился к ней через стол. — Семь лет назад я не стал терзаться. И теперь не проклинаю то, что со мной случилось. И буду сидеть здесь до тех пор, пока ты не скажешь мне, что безропотно принимаешь выпавшее на твою долю. — И, откинувшись назад, спокойно закончил: — А пока я жду, можно будет выпить бутылочку вина.
Оба замолчали. Странно наблюдать, подумал Пэйджит, как застывшая на ее лице улыбка постепенно становится улыбкой презрения. И в этот момент он услышал:
— Ты на самом деле ублюдок.
Пэйджит почувствовал усталость.
— Это не так, — медленно проговорил он. — Мне совсем не хочется поступать таким образом. И я ненавижу тебя за то, что ты вынуждаешь меня так поступать.
Мария медленно качнула головой.
— Твоя ненависть ко мне меня не удивляет. То, что тебе не хочется поступать таким образом, удивило бы меня, если бы я поверила в это. — Она не отрывала взгляда от бокала с вином. — Но совершенная неожиданность для меня то, что ты вообще делаешь это. Могла ли я семь лет назад предположить, что такой день наступит? Кто бы мог подумать, что ты захочешь растить его?
Пэйджит увидел, что она бледна.
— Сожалею. Но я действительно хочу этого. И если ты не согласишься, мы окажемся в суде, я буду потрясать свидетельством о рождении Карло и добиваться отцовских прав всеми средствами. Любыми средствами. Тебе от этого ничего хорошего ждать не приходится. Карло тоже, и никому на свете.
Глаза Марии на мгновение закрылись.
— Несомненно.
— Несомненно, — тихим эхом повторил он. — И поверь: я так и сделаю.
— О, в это я верю. — Ее голос стал тихим и слабым. — Бумаги, конечно, с тобой.
Кивнув, Пэйджит открыл портфель и разложил бумаги на столе. С тщательностью юриста, которым она когда-то была, Мария перечитала их.
— Какое имя ты намерен дать ему? — спросила она. — Не думаю, что имя «Карло» надо менять.
— Карло Пэйджит.
Она взглянула на него:
— Карло Карелли Пэйджит.
— Хорошо.
Быстро, почти небрежно, она расписалась.
— Ты знаешь, — спросила она, — что Карло любит черничные вафли?
Пэйджит помотал головой; удивительно, подумал он, какое мучительное ощущение, просто ужасное.
— Ладно. Он сам тебе скажет об этом.
Внезапно Мария поднялась. Пэйджит видел, как менялось ее лицо: потрясенный, затравленный взгляд — боль, гнев, недоумение от того, что сделал он с ней. Она схватила бокал, полный вина, и какое-то мгновение Пэйджит был уверен, что этот бокал сейчас будет выплеснут ему в лицо.
Но она отвернулась, выпила бокал до дна и поставила на стол перед Пэйджитом.
— Мои поздравления. Отныне ты отец Карло.
Повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь.
10
Появившись в офисе Брукса, Пэйджит увидел на столе магнитофон и сидящую рядом с ним Марни Шарп. Рукопожатий не было.
— Тебе надо послушать, — сказал Брукс.
Дождь, моросящий за окном, бороздил оконное стекло каплями, и, казалось, дождевая влага пропитала сам воздух комнаты. Окружной прокурор не улыбался. И следа не осталось от его привычной доброжелательности. Шарп смотрела на Пэйджита мрачно-гневным взглядом оскорбленной святости.
— Где вы нашли это? — спросил Пэйджит.
Шарп подалась вперед.
— В квартире Ренсома в Ки-Уэсте, — резко ответила она. — За каких же дураков вы нас принимали!
— Не за дураков, Марни, за шизиков.
Она поджала губы:
— Трудно поверить, что вы не знали об этом; как только они прослушают кассету, ни один судья в это не поверит.
Пэйджит старательно сохранял самообладание.
— С какой стати стал бы я скрывать то, что вы так легко можете найти?
— Очень просто. Вы знали, что Карелли была пациенткой Стайнгардта. Вы только не были уверены, что у Ренсома есть эта кассета. Поэтому вы старались как можно скорее прекратить дело, до того, как мы найдем ее. — Шарп помедлила. — Конечно, не исключена возможность, что клиентка лгала вам. Если это так, то я бы сказала, что Мария Карелли — прирожденная лгунья. Но более вероятным представляется, что вы с ней заодно.
— Это бездоказательно, — резко произнес Пэйджит. — Никто не спрашивал, была ли Мария пациенткой психиатра, следовательно, никто не лгал. Это не детский сад — работа защитника состоит не в том, чтобы болтать с клиентом. И этот случай никак не может определять наши с вами взаимоотношения.
Брукс поднял руку, призывая к спокойствию.
— Надо послушать кассету.
Пэйджит кивнул:
— Думаю, из-за этого вы и пригласили меня сюда. Если же я приглашен, чтобы дать возможность вашим сотрудникам высказаться о моем характере либо о характере Марии Карелли, то, да будет вам известно, единственный человек, перед которым я готов держать ответ по этим претензиям, — я сам.
— Считай, что мы объяснились. — Брукс положил палец на кнопку. — Я сам настаивал на том, чтобы предварительно выяснили: кто она и что она, так что можно переходить к сути.
И нажал кнопку.
Вначале было молчание, потом Пэйджит услышал мужской голос, звучавший бесстрастно, — бестелесный голос в сумрачной комнате.
— Было что-то конкретное, — спросил он, — что привело вас сюда?
Снова молчание.
— Да, — отвечала она. — И сейчас, два года спустя, я не могу это забыть. Меня преследует один и тот же сон.
Снова пауза.
— Днем я могу заставить себя забыться, но ночью теряю контроль над собой.
Пэйджит узнал говорящую — не ту женщину, которую он знал когда-то, — другую, ставшую более изысканной, женщину, которую он встретил в Париже. Но без ее лица и жестов голос звучал беспомощно, почти жалко. И что-то в самой глубине его души, еще не тронутое неумолимым профессионализмом, противилось тому, чтобы продолжать слушать.
— Вы можете рассказать этот сон? — спросил Стайнгардт.
— Конечно. — Чувствовалось, что в горле у Марии пересохло. — Он каждый раз один и тот же.
Пэйджит поймал взгляд Шарп — пристальный, злой, непреклонный.
— Расскажите мне о нем, — попросил Стайнгардт.
— Я в Париже, — говорила она, — в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Ни разу в жизни там не была, только видела через улицу. Но в моем сне я внутри церкви, и там так же мрачно, как было снаружи в тот день, когда я была возле нее — темно и просторно, так что стены внутри храма, уходя ввысь, пропадают во тьме. За алтарем — скульптура Иисуса, распятого и страдающего, такая же, как у моих родителей.
В голосе зазвучали язвительные нотки.
— Но скульптура, конечно, гораздо больше.
— Во сне вы знали, почему вы там?
Пэйджит видел, как неотрывно Шарп и Брукс смотрят на кассету. Глядя на перематывающуюся пленку, он представил Марию в белой комнате, Терри описывала ему эту комнату: Мария смотрит в пустой потолок, Стайнгардт сидит позади, она не видит его, только слышит его голос.
— Да, — тихо ответила Мария. — Просить прощения за свои грехи.
— Вы одна?
— Своего сына Карло я оставила в уличном кафе напротив. Даже во сне чувствую себя виноватой из-за того, что бросила Карло одного. Но мне непременно надо это сделать, и я не хочу ни за что на свете, чтобы Карло узнал о моих грехах.