И. В. ШМЕЛЕВЪ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
,,ВОЗРОЖДЕНIЕ” -,,LA RENAISSANCE”
2, rue de Sèze, Paris (9).
СТЕПНОЕ ЧУДО
Сказъ
Какого царства, какого государства, – не сказано, – только и не въ турецкой землѣ, – лежала широкая степь, подремывала, снами перемогалась, Миколѣ-Угоднику молилась. А народъ на той степи жилъ, не такъ чтобы разумный какой, но только лаптемъ щи не хлебалъ, а какъ быть полагается. Въ колокола позванивалъ, поповъ не то чтобы уважалъ, а обиды не дѣлалъ. И разбоя большого не было, – такъ, маленько пошаливали развѣ. Родителей не то чтобы почитали, а бивать на мiру совѣстились. Жили ни богато, ни бѣдно, мимо чужого не проходили, а чтобы силкомъ, къ примѣру, – закона не забывали. Микола-Угодникъ не пустое мѣсто, – нѣтъ-нѣтъ, а и погрозится, строгiй. Да и Илья-Пророкъ – нѣтъ-нѣтъ, да и погромыхаетъ. Тоже и Матерь Божiю почитали, помогу бабью, – скорбей тоже повидала, ласковая.
Съ этими-то помогами и жила степь, помаленьку и грамотѣ разумѣть стала, лапти поскидывала, посконь на ситцы посмѣняла.
Забрелъ разъ на ту степь иноземный торговый человѣкъ, оглянулъ ширь-ровень и говоритъ:
– Много земель видалъ, а такую степь впервой вижу. Быть ей богатой надъ богатыми, счастливой надъ счастливыми. То все возишки были, а тутъ возище! Хоть и не споро ѣдетъ, а раньше другого легкаго на горѣ будетъ. А сорвется – и черепья не соберутъ!
Прослышали про то мужики степные и говорятъ:
– За-чѣмъ… У насъ и поговорка такая есть: «тише ѣдешь -далѣ будешь».
Такъ и жили.
А степь-то была какая… – не оглянешь! Другъ про дружку путемъ не знали, что съ одной степи кормятся. И про степь-то свою не знали, какое и званiе-то у ней. Степь и степь.
Какъ ставились въ солдаты, спрашивало ихъ начальство:
– А ну, знаешь, какого государства будешь?
Не знали:
– А со степу мы!
– А то и такъ:
– Мы-то?… Коркино, може, знашь? Оттуля.
Ну, и побойчей бывали:
– А Луговскова уѣзду!
А то и грамотные случались:
– Смологонской губернии, Дегтёвскова уѣзду, Лаптевской волости, села Посконь!
– А государства какого? Родина у тебя имѣется?!
– Имѣемъ. Родина наша будетъ… село Посконь.
– Ну… отечество твое какое? оте-чество?!
– Отечество… Отечество наше будетъ… Михайловъ?.. Иванъ Михайычъ.
– А, дуракъ… Ну, а госу-дарства?!
А Богъ его знаетъ, что за государство! Про его и старики не знали.
Такъ вотъ, на самой на той степи, по осени, непогожей ночной порой, зашумѣло и зашумѣло, – будто сваи вколачиваютъ! И такой трескъ пошелъ, – не то кости ломаютъ, не то сухостой валится. Да такой вой поднялся, – волки не волки… – а будто и съ бабьимъ схоже. Попрятались мужики на полати да за печь, Миколу-Угодника поминаютъ, – жуть! По утру ходили на степь глядѣть, – нѣтъ ничего! Можетъ, и примерещилось…
* * *
Шелъ въ ту пору дарьинскиiй мужикъ Родивонъ въ Михайловку, за колесомъ къ кузнецу.
Идетъ по большой дорогѣ, чуть-свѣтъ, травку стало видать маленько. Версты три прошелъ – слышитъ: позываетъ, – къ низинкѣ, будто. А съ дороги-то не видать, туманъ.
Прiостановился Родивонъ и слушаетъ:
– Оооо…о-охъ…
Жалостливый былъ Родивонъ, и взяло его за сердце.
– Воетъ-то какъ неладно… – думаетъ, – никакъ баба?… Вонъ оно, дѣло-то на что выходитъ… ночью-то намедни!..
Спустился въ ложокъ, – и стихло.
Окликнулъ, – идти-то боязно:
– Чего ты тамъ… эй!?..
И слышитъ опять: стонетъ.
Плечомъ поежилъ, мурашковъ стрясти чтобы, шагнулъ въ логъ поглубже, глядитъ – баба! Лежитъ, ногами къ нему, полсапожки гвоздочками подбиты.
Подивился: баба, а полсапожки и доброму мужику впору! Ближе подвинулся…
Самая заправская баба, во всемъ снарядѣ. Сарафанъ – зеленый, съ позументомъ, какъ у Дарьи въ укладкѣ берегется; рукава холстинные, красными городками шиты, – въ Дарьинѣ старыя бабы носятъ; шушунъ откинутъ, рукавчики чутошные, краснымъ подшивомъ оторочены…
Приглядѣлся: красное-то оно красное, да кровь! Помаленьку сталъ съ головы оглядывать…
Голова непокрыта, коса закинулась за ольховый кустъ…
Глядитъ Родивонъ – мать ты моя-а!.. Ну, и косища! Русая да толщенная, – въ руку не заберешь. И вся-то кровищей залита! Глянулъ къ кусту – блеститъ. Парчевая кичка, прозументомъ запутана, повисла.
– Богатая была баба… – думаетъ Родивонъ, а самому жуть.
Сталъ дальше оглядывать.
Лобъ чистый, не так чтобы высокиiй, а какъ бабѣ пригожей полагается. Брови…
Ну, и брови! А какъ глянулъ во все лицо, – и жуть пропала.
– Ну и баба была… прiятная баба! – думаетъ Родивонъ. – Маленько на Дарью мою похожа. Грудь-то – гора! десятерыхъ прокормитъ…
Очаровался Родивонъ надъ бабой – и про колесо забылъ.
– Эй, родная!.. – позвалъ тихонечко, чуть не плачетъ. – Да кто же это надъ тобой такъ..? Да его, прямо…
Отозвалась баба – застонула. Дрогнули – поднялись рѣсницы, и зашлось въ Родивонѣ сердце: глянула на него полными слезъ глазами.
– Бабочка ты сердешная… – заплакалъ Родивонъ, припалъ на колѣни, – да чьихъ ты будешь-то? да откудова ты сюды попала?.. Всѣхъ бабъ здѣшнихъ знаю, а тебя и видѣть не видывалъ! Да кто жъ это надъ тобой намудровался, наиздѣвался такъ?..
Глядитъ баба на Родивона, какъ святая икона…
– О-о-охъ… – стонетъ, не сводя глазъ, – дѣти родныя…
Закрыла глаза, – и пошло по лицу, какъ облако.
– Обмерла… – думаетъ Родивонъ. – Дѣти?!.. Ахъ, сукины дѣти…а?!.
Поглядѣлъ на бабу… Ку-да ее донести – саженная! Постоялъ-постоялъ, шапку помялъ…