Из-за этой двойственности силуэт Волчека для нее временами подрагивал и расплывался. И глаза его были то обычными, собачьими, почти нормального ярко-желтого цвета, то вдруг становились почти человеческими, и в широких их радужках вспыхивало, оживая, янтарное пламя.
От подвижности марева, что его окружало, и непрерывно сменяющихся образов, бесконечно перетекающих из одной формы в другую, в глазах с непривычки быстро начинало рябить. Поэтому Рита, случайно цепляясь взглядом за это существо, старалась поскорее отвернуться.
Пес же в ответ смотрел на нее пристально. Прищуривался. Прислушиваясь, кажется, к ее мыслям. Изучал. И под этим взглядом — слишком внимательным, слишком тяжелым, Рите было не просто неуютно, а даже немного страшно, будто на нее навели оружие, и она это видела.
Хотя оружием эта зверюга по сути своей и была, так что даже понимание, что она не является, так сказать, звеном его пищевой цепочки, успокаивало слабо.
На эти ее мысли пес довольно улыбался. Она ему изначально не особо нравилась, а теперь же, когда кровь ее начала пробуждаться, раскручивая спираль изменений — что в ней, что рядом с ней — не нравилась вдвойне.
Нет, в его понимании эта человечка сущностью была неопасной, иначе он давно бы уже устроил себе славную охоту, но… Сама ее природа псине определенно не нравилась, так почему же он должен отказывать себе в удовольствии при случае ее хоть немножко, но шугануть?
Хозяйка этого зверя, кстати, тоже теперь воспринималась по-другому — сейчас Рита явственно понимала, видела ее суть. Любовь.
Воплощенная в хрупком человеческом теле, любовь эта была всеобъемлющей и безграничной, обращенной ко всему, что было в мире, и наполненной светом. И светом этим своим она щедро делилась со всеми, кто в нем нуждался. Черпала снова и снова, стремясь одарить и помочь. Исправить. Защитить — от чего угодно, лишь бы это было в ее силах…
Оберег.
Живой оберег с человеческими глазами, который готов был отдать часть себя, лишь бы облегчить чью-то боль и сделать ношу посильной… И отдавал. Часть за частью, крупица за крупицей, не получая ничего взамен, опустошал себя. Теперь же в этом колодце, который казался неисчерпаемым, показалось дно.
Осознание этого было тягостным, и Рита очень хотела ей помочь.
Правда, она еще не знала, как именно, но ведь всегда можно что-то придумать? Было бы желание, а оно было. У той же степи спросить — почему нет? Она стара как мир, ибо и сама является частью его, и наверняка же знает, что можно сделать!
Вот сегодня же заглянет на огонек, и спросит. Зачем тянуть? Заодно и Эллу навестит, узнает, как ей на той грани мира.
Светочка в ответ на эти мысли своей спутницы — как всегда громкие, буквально фонтанирующие образами — тепло улыбалась. И даже пес, прислушивавшийся к ним чуть удивленно, кажется, немного смягчился. По крайней мере в его взглядах, бросаемых на Риту, стало словно бы чуть больше задумчивости и чуть меньше желания сожрать.
Правда, чтобы узнать о причинах иссякших сил, обращаться к степи нужды не было — Светочка и сама знала ответ на этот вопрос. Безразличие.
Отданные берегинями силы всегда возвращались приумноженными — с благодарностью существ, которым они помогли, но сейчас мир изменился. Люди в нем изменились — те маленькие чудеса, что для них совершались, все чаще воспринимались, как должное. И даже гневили — почему так, а не лучше? Или больше… Им всегда было мало.
И свет, что должен был быть неисчерпаемым, иссякал.
Но иногда и крохи ответного тепла хватало. Как сейчас.
И Рита даже остановилась, с восторгом глядя на полупрозрачное золотистое свечение, что мягким облаком вдруг окутало Свету. Она смотрела, как разгорается, усиливается сияние, возвращая силы этому хрупкому телу, и даже не подозревала, что именно она, ее стремление помочь и является причиной этого чуда.
А свет становился все ярче, и…
Пуля прошила грудь навылет, расплескав кровавый цветок по светлой ткани футболки.
Толкнула тело назад, почти заставив потерять равновесие и упасть. И еще одна. И третья. Все три легли ровно и аккуратно — рядышком, как по мишени в тире.
Золотистая дымка дрогнула.
Сжалась, став ярче и плотнее — над грудью, там, где еще билось, судорожно трепыхаясь, разорванное раскаленной сталью человеческое сердце, словно пыталась собой закрыть, затянуть эти черно-красные цветы, раскрасившие ткань жутковатым принтом. Но для подобного чуда этой силы было слишком мало, и свет начал таять.