Должны. Но не стали.
А убивали, будучи в своем праве, и за меньшее.
Дмитрий явно нервничал. Переступал с ноги на ногу, вздыхал. Шумный, всегда был шумным.
— Нужно собрать старейшин, показать все это, — он нервно мотнул головой в сторону тихо шуршащего кулерами ноутбука, что стоял сейчас перед старой Марьяной. И файлы, скопированные с той карты памяти, были развернуты на его экране безмолвным укором. — Показать, и пусть они вынесут…
— Уже вынесли.
Он осекся и замолчал.
А вот кошка смотрела — нехорошо, с прищуром, и в ее светло-зеленых, уже почти выцветших глазах была решимость. И злость. Много-много злости, столько, что хватало на всех.
И голос ее, когда Марьяна заговорила, был тихим, вкрадчивым, и оттого еще более пробирающим.
— Мальчик мой, ты слишком юн. Ты привык жить в мире людей, принял их законы и правила, и пытаешься им следовать, но те законы, на которых веками держались наши порядки, их никто не отменял. И если о них забыли… Это проблемы лишь тех, чья память оказалась слишком коротка.
Сухая морщинистая ладонь решительно легла на крышку ноутбука, захлопывая ее.
— Это я покажу, да. Но он, — кошка перевела взгляд на Олега, что все это время стоял, вытянувшись в струну и почти не дыша, рядом с Дмитрием, — он в своем праве. Здесь и сейчас. Слышишь, мальчик? Тебе не нужны решения и, тем более, какой-то суд. Это твое право по закону, что старше всех нас — твое. И мое. Посягнули на наших детей, нашу кровь, и мы не должны их щадить. Мы в праве их не щадить. И я это право подтверждаю.
Кошка поднялась — с трудом, покачнувшись, но тут же выпрямив спину. Гордая. Все их племя такое, слишком гордое… Оттого и страдают.
Тяжело оперлась ладонью о стол.
— Я слаба. Но ты, мой мальчик, в силе. И ее хватит за всех — и за тебя, и за меня, и за тех, кто сейчас уже не может забрать долг. — Тяжелый взгляд снова переместился к Дмитрию, и тот сглотнул, с трудом удержавшись, чтобы не попятиться. — Совет будет собран сегодня же, и на нем изберут нового главу в связи со смертью бывшего.
— А дети? Если упырь прав, и в том доме…
Тонкие губы Марьяны поджались, а во взгляде сквозила откровенная жалость.
— Если дети до сих пор живы. Вот это, — чуть желтоватый, но по-прежнему острый коготь постучал по крышке ноута, — это дрянь. Крайне нехорошая дрянь, и если кто-то из детей до сих пор жив, то их немного. Но они действительно могут там быть, поэтому в дом придут. Сегодня же, но не вы, — она чуть повысила голос, останавливая вскинувшихся было собеседников. — Нет, не вы. Дом зачистят. А детей — кого найдут, их привезут. И помогут.
Олег с Дмитрием переглянулись. Спорить с Марьяной? Таких безумцев не было.
— Идите уже. Ни с Алексом, ни с Мишкой… С Михаилом Львовичем вам никто и ничто не помешает — право ваше. Делайте свое дело, а остальные будут делать свое.
* * *
На утро Мария чувствовала себя разбитой. Все тело ныло, словно после тяжелой физической работы, а сознание путалось, хаотично подкидывая какие-то невнятные образы и мысли. И чувство тревоги, причину которой ей никак не удавалось ухватить.
Раньше кошмары не снились, но эта ночь принесла даже не плохие сны, а самый настоящий бред, в котором сознание до сих пор вязло и путалось. В том сне она пыталась вырваться, правда, сама не понимая из чего, кого-то искала и пряталась сама… Бред, как есть бред.
Новенькая на ее страдальческое выражение лица смотрела сочувственно. И отчего-то нервничала — это Мария смогла заметить даже сквозь пришибленное свое состояние, поэтому, когда они, получив распоряжения на день, убрались с глаз вездесущего начальства и любопытной прислуги, тут же взяла Владу в оборот.
— Что происходит?
Новенькая под ее взглядом заметно напряглась.
— О чем ты? Я не понимаю…
— Не лги.
Злость плеснула неожиданно ярко, и эта вспышка оглушила, не просто включив собой звуки и запахи, но выкрутив их на максимум. Зашипев, Мария отпрянула. Сжалась в комок, закрывая ладонями уши, зажмурилась, пытаясь защитить глаза от полоснувшего по ним света — нестерпимо яркого и потому обжигающего.