Все, хватит. Наигралась в мистику и всемирные заговоры. Вроде взрослая, а повелась на всю эту околомистическую чушь, как малолетняя девчонка. Так что сейчас разворачиваемся и домой, подальше от этой странной девицы и…
— Ну, ты же слышишь степь.
И… Ей показалось, что земля под ногами качнулась.
С пледа Рита успела соскочить, а вот обуться — нет, поэтому теперь стояла на земле босиком. Замерла испуганным зверьком, смотрела на сидящее перед ней… Существо.
Кого-кого, а человека Светочка сейчас напоминала мало. Нет, в целом она выглядела вполне по-человечески — невысокая худенькая девчушка с рыженькими кудряшками и густо усыпанной рыжими точками конопушек кожей, но если присмотреться к ней хотя бы чуточку внимательнее… Если…
Девчушка прижмурилась.
Запрокинула голову к вечереющему небу, подставляя белое, усыпанное огненно-рыжими веснушками лицо лучам мягкого закатного солнца, и лучи его стали вдруг словно осязаемыми — Рита видела, как мягко они касались светлой кожи, как…
Как в какой-то миг они вспыхнули.
И веснушки эти, и чуть растрепанные ветром короткие рыжеватые волосы засияли. Впитали в себя этот ласковый свет, впитали и приумножили.
Засветились расплавленной медью, обжигающе-яркой, невозможной, окутавшей и Светочку, и псину ее неправильную, и саму Риту… И этом сиянии, будто в янтаре, вязли звуки, запахи и, кажется, даже само время.
А Света довольно жмурилась, как сонная кошка, тогда как окружавший ее свет с каждой секундой все больше наливался расплавленным жаром, становился все ярче и ярче.
Он разгорался, согревая и обжигая одновременно, окутывал теплом — каким-то родным, уютным, как в далеком безмятежном детстве, и не оставлял даже малейшего шанса вырваться. Спастись.
А потом огненное существо открыло глаза.
Забыв дышать, Рита смотрела в эти уже и не серые, а льдисто-голубые, тоже словно напоенные светом радужки. Как она могла считать это человеком?
— Разве станет степь петь для обычного человека? Вслушайся, она же действительно поет!
Поет? Рита уже открыла было рот, чтобы сказать, что никто ничего ей не пел и не поет, но… Ветер.
Откуда-то взявшийся ветер налетел, закружил, смеясь. Бросил в лицо запах раскаленной полуденным жаром земли и пряный аромат трав, которых нет и никогда не было в ухоженном городском парке, раскинувшемся вокруг. И горькую ноту полыни. И еще — густую, дурманящую сладость тех диких цветов, что пестрым ковром укрывали пологие склоны степных холмов.
Сладковато-горький дым.
Горькие ноты тягучей древесной смолы и сладкие — травяные.
И вот уже не мягкая газонная трава под босыми стопами, а чуть колючие плети трав.
А сама земля горяча. Не скрытая от жадного солнца раскидистыми ветвями деревьев, она впитывала в себя столько жара, что даже не прогревалась — раскалялась. Обжигала.
И ощущалась живой — прислушайся, и услышишь, как где-то там, в глубине, медленно-медленно бьется огромное сердце степи.
Стучит мерно и ритмично. Неспешно. Но сейчас его покой потревожили, и стук этот нарастает, учащается, отражая волнение.
Босые ступни ощущают эту вибрацию, бьющуюся нитью пульса, и Рита откуда-то знает, что здесь и сейчас это сердце бьется для нее. И из-за нее.
А стук становится громче, быстрее. Он вбирает в себя все остальные звуки и сам становится ими. Криком птицы и далеким топотом копыт. Перестуком маленьких лапок, испуганно бегущих где-то внизу, у самых корней трав, что шелестят, кричат-поют под плетью ветра.
И темными иссохшими пальцами, что нежно поглаживают, постукивают расписанную кожу, рождая звук.
И самой этой кожей.
И ею, стоящей сейчас среди этой степи, среди бушующего, волнующегося травяного моря, хлещущего вокруг зелеными волнами, взбивающего полупрозрачную пену пыли. И ею же, но замершей испуганно где-то там, в парке, сжатом со всех сторон железом и бетоном дымного города-миллионника.
Ведь степь, понимала сейчас Рита, она и не здесь, и не там, но она везде.
И самой себе Рита казалась разбитой, разделенной на две параллели. А это неправильно, как же она раньше не понимала? Чтобы целое оставалось целым, оставалось собой, его нельзя разделять. Никогда.