И она потянулась — к тому своему отражению, которое вовсе и не было отражением, а ею же самой, ее частью, оторванной, потерянной.
И отражения, жившие в разных гранях мира, наконец шагнули друг к другу. И слились.
Стук взвился. Он взлетел к небу, став оглушающим, и был подхвачен ветром.
Голос! Ведь это же все и есть голосом степи, как же она раньше его не слышала? И не понимала.
А в голосе этом звучит-поет узнавание. И радость. И немного гнева за то, что долго не приходила. Она, Рита? Да, она.
Именно для нее сейчас билось это сердце, именно ей оно пело, рассказывая. Как же много всего оно хотело рассказать! И тонкие веточки-пальцы сидящей у высокого костра слепой старухи двигались все быстрее и быстрее, рождая звук, выплетая сбивчивый этот рассказ. Пытаясь успеть, не упустить ни единой мелочи. Ведь у степи, истосковавшейся в молчании и одиночестве, было так много того, что она хотела успеть рассказать!
И она рассказывала.
Пела.
Радовалась и плакала, жаловалась и гордилась.
Обнимала, как мать обнимает свое давно потерянное и наконец-то найденное дитя, и целовала жгучим солнцем щеки.
А Рита шла по степи. К тому высокому холму, что высился впереди, увенчанный высоким конусом пылающего костра. Клубы дыма над ним поднимались пышные, объемные, переливались всеми оттенками серого — от светлого, почти жемчужного, до глубокой черноты.
Кружились и вились над раскинувшейся степью, то опускаясь к самой земле, почти касаясь шелковых колосков ковыля, то взмывая в пронзительную голубизну небес, чтобы погладить своей мягкой лапой солнце.
А степь сама стелилась ей под ноги. И травы ложились шелковым ковром, нежно гладили босые ноги, не жалили больше, не хлестали. Она была обнажена, но осознание собственной наготы совсем не смущало — напротив, здесь и сейчас только это и было правильно.
Холм приближался. И чем ближе она подходила к его подножию, тем громче пела степь. Шептала и плакала, смеялась. И Рита смеялась вместе с ней.
Хохотала от дикого, первобытного восторга, кружилась с закрытыми глазами, раскинув руки, и зная, что не упадет — не здесь и не сейчас. Бежала наперегонки с ветром…
… и вот она уже на вершине холма, а лепестки пламени взвиваются. Танцуют.
Кланяются, приветствуя. Бревна сложены высоко, выше ее роста, и жар у огня стоит почти нестерпимый, но сейчас он кажется родным. Ласковым. И огонь этот лижет ей руки, но не обжигая, а радостно и нежно, как старый пес, встретивший давно потерянного хозяина.
Может ли огонь радоваться? Оказалось, может.
Глава 21
В руках у старухи, сидящей у костра, гулким перестуком пел бубен. Мембрана его была расписана синей и красной краской, а кожа… Кожа казалась живой. И Рита знала, что если коснуться ее, то можно ощутить тепло живого тела, ведь тот, кто отдал ее, был силен, и силы его хватило, чтобы сохранить это тепло, жизнь эту на протяжении многих-многих веков.
Сохранить, чтобы наполнять силой звук, что рождался под тонкими этими пальцами. Силой и жизнью.
Пальцы старухи, казавшиеся черными на фоне светлой кожи, замерли, и последний звук от их прикосновения прокатился по всей степи. Разнесся эхом и криком, но тишина, что наступила затем, была громче него.
Старуха подняла изрезанное морщинами лицо — темное, почти черное, высушенное жгучим степным солнцем. Глаза же ее, слепые, затянутые пеленой, были настолько белы, что на его фоне казались светящимися.
И хотя они не могли видеть, Рита знала, что сейчас эта женщина смотрит на нее. Смотрит и видит.
— Пришла?
По-птичьи склонив седую голову к плечу, старуха равнодушно разглядывала ее. Размышляла. И сама же себе отвечала.
— Пришла. Слабая кровь. Пробужденная кровь.
Кивнув своим мыслям, слепая поднялась. С тихим шуршанием расправилась бесформенная туника из тонко выделанной коричневой кожи, густо расшитой яркими нитками, какими-то бусинами, кусочками разноцветных не то стеклышек, не то камней. От взметнувшейся в движении одежды резко пахнуло дымом и травами.
Поклонилась огню и осторожно положила на землю свой бубен. Погладила нежно плотную его кожу, и та отозвалась даже не звуком — вздохом.
Старуха же склонилась над лежавшим рядом с ней ворохом темных шкур, который Рита сперва даже не заметила. Развернула.