Внутри оказался сверток ткани — белой и тонкой. И расшитой так же плотно, если не плотнее, чем ее собственные одежды.
Подняв этот сверток, она встряхнула его, расправляя. Рубаха. Или платье? Одежда была длинной и широкой, украшенной богатой вышивкой — темно-красные, цвета крови, и яркие синие, как небо, нитки переплетались, складываясь в сложные узоры. Вились завитками и знаками.
Обережными.
Глядя на это шитье, Рита откуда-то понимала, что вот эти орнаменты — для долгой жизни. А вот эти — защита от ядов. А тот, синей нитью, от…
— Руки. Ну же!
Послушно подняла, позволяя старухе набросить на нее эту странную рубаху. Продела запястья в широкие рукава. Прохладная шелковистая ткань скользнула по разгоряченному телу и упала до самой земли, укрыв даже стопы.
Пока старуха отвернулась, снова склонившись над свертком, Рита тихонько пощупала ткань, с любопытством рассматривая вышивку. Шелк? Плотная, матовая ткань была тяжелой и удивительно прохладной. И только сейчас Рита осознала, до чего же здесь даже не жарко — горячо.
— Руки!
На талию мягкими петлями ложился пояс. Широкий, длинный, и тоже расшитый узорами. Старуха проворно обернула им свою подопечную, ловко наматывая широкие витки. Хитро завернула края, прочно закрепив пояс, но не завязывая его при этом узлом. Поправила. И отступила на шаг, оценивая получившийся результат. Цокнула языком. Снова повернулась к огню. Поклонилась.
— Я звала дитя — дитя пришло. Дитя пробудилось.
Костер вспыхнул, выбросив в небо облако искр и дыма. Вдалеке, на других холмах, костры тоже вспыхнули, поднявшись чуть ли не вдвое, и снова опали огнем к самой земле, почти погаснув. И выровнялись, запылав ровно.
Правильно.
— Я привела дитя, мой долг выплачен, — старуха рухнула на колени перед огнем, распласталась на земле, протягивая к нему худые, почти черные руки. — Отпусти!
Степь рассмеялась.
Она была довольна и добра. Повинуясь ее решению, огонь, плеснул от костра и упал на распростертое перед ним тело, разбрызгиваясь вокруг него, словно волна, ударившая о камень. Обнял руками-лепестками, словно погладил нежно.
Вспыхнул.
Рита моргнула.
Старухи не было.
Не были ни тела, ни пепла, словно огонь просто стер ее, убрав с этой земли. Как и брошенный ворох шкур. И бубен. Ничего не было, словно старуха эта ей померещилась… Но вот рубаха осталась.
То есть не почудилось?
Степь же ласково обняла. Погладила солнцем по щеке, коснувшись огненным жаром волос, но не опалила.
И ветер, горячий степной ветер звал. Он так соскучился, так устал быть один! Старуха с ним не играла, отказывалась летать, а он звал, звал — он хотел показать ей, хотя бы ей — так много!
Как льется далеко внизу зеленое травяное море, и как рычит, беззубо кусая камень порогов, широкая река. Как вьются тонкие ленты дорог, по которым летят легконогие кони. Как поет в самой вышине, где-то у влажного подбрюшья облаков, крохотная птичка, и как гремят, как поют в потоках ветра перья крыльев ее, что звучат едва ли не прекраснее самого ее голоса.
И сейчас Рита понимала его.
И ей тоже хотелось расправить руки-крылья в широких этих рукавах, взмахнуть ими и взлететь. Подняться над степью вместе с дымом этих костров, закружиться и полететь к реке. И над рекой. Самой стать ветром этим. Ощутить и наконец понять, как…
Светочка звонко рассмеялась, снова подставляя лицо солнцу, и наваждение исчезло.
Ее смех спугнул ветер, и тот, обиженно взвыв где-то в верхушках деревьев, растаял без следа.
Ее смех разбил этот плавящийся янтарь, в котором мошками застыли люди вокруг. И затушил обжигающий жар под ногами. И вернул другой ветер — мягкий и прохладный. Неспособный нашептывать ей те дикие степные сны и летать наперегонки…
Не тот.
— Дитя степи. Спящее. Почти чужое. Но проснувшееся, — голос Светочки доносился словно издалека, он искажался и плыл, с трудом пробиваясь к дезориентированному сознанию. — Дитя, что не должно было проснуться. Но раз это произошло, то степь тебя уже не оставит. Защитит. Или высушит. Она не любит слабых.