Теперь Рита часто выходила к ним на балкон. Она опускала руки в эти пышные шапки разноцветной цветущей пены, а потом задумчиво смотрела, как деловито шевелятся крепкие зеленые побеги и как обвивают ее ладони тонкие, но удивительно прочные стебли. Как робко касаются пальцев хрупкими бутонами.
И счастливо улыбалась, ведь их радость она сейчас чувствовала, как свою, а видеть ее они каждый раз рады были искренне.
Парк же, в который она продолжила приходить, теперь шумел ей на разные голоса. Он шептал и смеялся, радовался солнцу и жаловался. На злых людей, безжалостно кромсающих их кроны, на шум и грязный воздух, на выводок прожорливых личинок, глодающих корни старого дуба, на…
Раскидистый толстый дуб ей было жалко. И земля, повинуясь ее несформулированной даже просьбе, тихонько вздохнула и смяла, перетирая, тех толстых белых существ, облепивших измученное дерево. И пришедшая от нее волна благодарности была… Сытой. Что ж, иногда порадовать кого-то можно даже такой малостью, как пригоршня червей.
А вот за город собиралась выбраться она долго. И дело было даже не в страхе — просто Рита в упор не понимала, куда именно ей ехать и что за «гостинцы» взять с собой. Но со временем придумала.
Хлебу и бутылке молока — фермерского, натурального, за которым пришлось идти рано утром на рынок — степь была рада. Прокаленная солнцем земля жадно пила живительную влагу, и в шепоте трав слышалось благодарное тихое урчание.
И немного разочарованное удивление — угощение было приятным, но степь изголодалась. Ей хотелось крови. Свежей, еще горячей, толчками брызжущей на землю. Жизни. Хотя бы немножечко!
Рита растерянно стояла посреди небольшого островка нераспаханной земли, прижимая к груди опустевшую бутылку, и непонимающе смотрела на волнующиеся вокруг травы. Они покачивались и переплетались, двигаясь порой совсем не так, как дул ветер. Шевелились хищно, взвиваясь над землей быстрыми плетями.
А Рита ощущала их голод. Жажду. И жадное восторженное предвкушение, которое постепенно сменялось непониманием. Разочарованием. Обидой.
— Я не знаю, как тебе помочь, — голос ее звучал виновато. — Я просто не представляю, как это можно сделать…
Она рухнула на колени, задыхаясь от ярких, слишком ярких образов, которые тут же вспыхнули в ее голове — степь услужливо торопилась подсказать, как именно можно ее накормить. И даже предложила варианты. Много вариантов, и хороших, действенных. Таких, чтобы опустошенной, почти одичавшей уже за века полумертвого сна земле хватило насытиться…
Риту мутило. Что ж, теперь о ритуальных жертвоприношениях она знала больше, чем хотела. Намного больше. Лишь бы не вырвало…
Степь огорченно замерла.
— Так… Так нельзя сейчас делать. Людей у нас не убивают. Тем более ТАК. Нет, нет! — Рита отшатнулась, побледнев еще больше. — Нет, животных тоже нельзя. Совсем нельзя. Но я… Я что-нибудь придумаю, обещаю.
Степь печально вздохнула, качнув венчиками трав, и утешающе погладила свое непутевое дитя, словно рукой, шелковыми колосками трав. Ласково, понимающе. И теплая лапа ветра нежно утерла слезы.
— А кровь, — Рита нервно сглотнула, — эту кровь же можно купить? Должно быть можно, я уверена. Да, я понимаю, что это не то, но так ведь лучше, чем ничего, правда?
Настолько долгожданные дети, поздние, выстраданные, часто бывают слабы. Но ничего, она поможет. Позаботится. Научит. И это ее дитя станет сильным. Очень сильным. И не будет больше бояться чужих запретов. Глупых и неразумных.
Согретые полуденным солнцем травы ласково погладили сжавшуюся на земле девушку по плечу.
Ограничивающих.
И три жертвы, три дара наконец будут принесены.
Кровь. Душа. Жизнь.
Разумом, волей и руками этого дитя.
А грань, истончившаяся грань этого мира, истаявшая почти, наконец вновь окрепнет и наполнится жизнью — настоящей, а не слабой тенью ее.
И тогда дитя войдет в силу, и сила эта позволит ему принять дары ответные, и тогда слову его станет послушно все мертвое и живое, в мире яви и в мире нави. И лишь его слова будут лететь с ветром, и лишь им будут покорны те, кто…