Дима невольно повел плечами. И к месту этому, и к дому он уже привык за те годы, что здесь служит, но все равно какая-то тоскливая жуть иногда накатывала. Вот как сейчас — вроде и хорошо все, прямо благость вокруг, а вот все равно хочется развернуться и уйти. Причем не просто уйти, а быстро-быстро. И подальше.
Такие бедовые желания посещали его нечасто, и после них на душе было муторно. И дом казался уже не роскошным особняком в благородном английском стиле, а едва ли не склепом, и люди вокруг раздражали, злили своей вечной безмятежностью. Спокойствием. Ненормальным, черт подери, спокойствием, люди такими не бывают!
Вот опять мысли свернули не туда, разбудив в душе злость и то самое смутное желание бежать. Менять. Что? Да что угодно, но лишь бы прямо здесь и сейчас, и главное — не оставаться на месте, не позволять себе застыть, ведь иначе…
Что именно произойдет иначе, Дмитрий никак понять не мог. Или вспомнить? Мысль эта была скользкая, юркая, как угорь, ее ловишь, ловишь, а не ухватишь. Она каждый раз приходила, бередила душу и ускользала. Снова и снова, так и оставаясь не пойманной, а исчезнув, почти забывалась.
Почти.
Вместо нее потом всегда приходила злость. Глухая, бессильная. Больная. И головная боль, что тяжелым горячим обручем сжимала голову, заставляя кровь гулко пульсировать в висках, оглушала этим болезненным стуком, выбивала из черепа не только ту самую юркую мысль, но и все другие.
Руки сами собой сжались в кулаки — крепко-крепко, до побелевших костяшек, и ладони обожгла боль от впившихся в кожу крепких ногтей. И она же принесла облегчение, выдернув его из этого тревожного, почти лихорадочного состояния.
Дмитрий негромко выругался, пошатнувшись на непослушных ногах, и поспешно склонился над все еще открытым багажником машины. Сомнительная, конечно, маскировка от всевидящего ока прислуги в доме — точно же с любопытством смотрели из окон, как он приехал с новенькой работницей. И эту его неловкость тоже видели поди.
Но мордой в этом состоянии ему лучше все же не светить.
А самое фиговое то, что такие помутнения или гребаные приступы, как он их сам для себя называл, в последнее время происходили с ним все чаще, так что скрывать их от остальных становилось все сложнее.
Зато в этот раз хотя бы кровь носом не пошла, и на том спасибо, а то когда раз за разом выглядишь, как неудачно пообедавший упырь, у окружающих появляются вполне резонные вопросы.
Переждав пару минут, пока голова немного прояснится, а руки перестанут мелко подрагивать, он потихоньку продолжил разгребать привезенные из города покупки. Осторожно, аккуратно, чтобы ничего не разбить и не сломать, но стараясь при этом держаться естественно — ведь смотрят же из дома, точно смотрят! А вымокшая от пота рубашка так и липнет к спине…
И хорошо, что девчонка эта уже успела уйти в дом. Почему-то этого зашуганного мышонка, с робким доверием поглядывавшего на него всю дорогу, было немного жаль, и ему не хотелось бы ее испугать своими… Своими странностями.
Хорошая девочка, хоть и слишком пугливая.
Правда вот девочка, стоявшая в тени дома, пугливой совсем не выглядела. Как и тихой. Сейчас с ее лица бесследно ушло то робкое, испуганное даже выражение, и чуть прищуренные глаза, внимательно следившие за постепенно приходящим в себя после приступа человеком, были холодны. Спокойны. Смотрели на него с каким-то даже исследовательским интересом.
И увиденное ей явно не нравилось.
Взгляд ее — цепкий, острый, подмечал все. И болезненную, почти мертвенную бледность, залившую лицо человека. И то, как его повело. И как он, пошатнувшись и почти потеряв равновесие, тяжело оперся подрагивающими руками на коробки внутри багажника, навалился на них, повиснув всем телом.
И тускло пульсирующую вокруг его головы грязно-серую дымку, проявившуюся было на несколько мгновений, она тоже подметила.
Нехорошо. Очень-очень нехорошо.
— Привет! Ты наша новенькая, да?
Звонкий девичий голос, раздавшийся за спиной, вырвал ее из сосредоточенных размышлений, заставив подобраться. И то, что она не заметила подошедшую почти вплотную девицу, тоже паршиво. Причем это чисто ее рассеянность виновата — в подошедшей девице уже почти ничего не осталось, так что ни заморочить, ни через тени незаметно подойти она уже не могла. Так, последние крохи, которые тоже скоро погаснут.