— Мне тоже.
Глава 28
Рыжую свою приятельницу Рита поймать никак не могла, хотя честно бродила, выискивая ее по всей округе. И сама себе удивлялась — почему так и не сообразила взять ее номер телефона? Правда, мысль о том, что такие существа — или тут правильно говорить сущности? — могут не пользоваться телефонами, почему-то в голову ей даже не приходила.
Зато страх перед гаджетами у нее исчез. И мысли дурные в голову тоже больше не приходили.
В эти дни ей вообще казалось, что она наконец-то проснулась и увидела мир вокруг не сквозь мутное грязное стекло, до этого ее окружавшее, а просто так — именно таким, каким он был на самом деле.
Мир этот Рите нравился.
В нем было немного шумно и, пожалуй, непривычно ярко, но именно это ее в нем и удивляло. Хотя некоторые открытия оказались не такими уж и приятными.
Например, городской парк, сумевший-таки теперь в полный голос дозваться до нее со своими просьбами и жалобами. Он настойчиво звал, тянул ее куда-то в глубину аллей, плакался на усталость от плохого соседства. Просил. И тенистые дорожки сами стелились ей под ноги, увлекая… Куда?
Полянка — уединенная, почти скрытая от глаз отдыхающих. Старая парковая скамья с немного облупившейся краской. Удивительный вид на реку, неспешно катившую где-то внизу свои тяжелые воды. И девушка в светлом летнем платье, каждый день снова и снова приходившая на это место.
Или же просто с него не уходившая?
Рита ступала мягко, но звук легких ее шагов все равно был слышен, и та, что сидела на скамье, чуть помедлив, поднялась. Замерла, словно немного колеблясь, но все же повернулась к гостье, заглянувшей наконец в ее уединенное пристанище.
Лиф платья был разорван, обнажая светлую до голубизны кожу, а тонкая белая ткань побагровела, налилась кровавой чернотой. И разрез на ее шее, широкий, неопрятный, издали смотрелся почти украшением. Этакая широкая бархатка, кокетливо дополненная затейливыми каплями-подвесками и с яркой, почти светящейся искоркой белого камушка в центре.
Не камушек — кость.
Девушка безмятежно смотрела на свою гостью. Молчала. Чуть склонила к плечу голову, и та качнулась, неловко дернувшись. Где-то в глубине изуродованной шеи что-то влажно хлюпнуло, а из-за перерезанных мышц движение это вышло до того неестественным, неправильным, что…
Рита вздрогнула, хотя сама эта встреча страха не вызвала.
Дивное соседство в городском парке.
Затянутые полупрозрачной белесой пеленой глаза равнодушно смотрели на гостью.
— Привет. А меня к тебе парк позвал, получается. И… я тебя видела раньше. Ты здесь давно, да?
Тонкая белая рука плавно поднялась, указывая на изуродованное горло, и бессильно опала.
По бледной коже, расцвеченной черными кровоподтеками, лениво сбегали темно-багровые, почти черные капли. Они впитывались в рваную ткань и неспешно сбегали вниз, расчерчивая мятый подол темными полосами. Срывались и исчезали, так и не долетая до земли.
Бесконечный алый дождь, который должен был закончиться давным-давно.
— Ой, точно. Прости, — Рита с жалостью всматривалась в мраморно-белое лицо нежити.
А ведь красивая. И юная. Мягкие, удивительно тонкие черты, застывшие сейчас восковой маской. Изломанное, растерзанное, но по-прежнему изящное тело.
При жизни она была удивительно хороша. И даже сейчас, в смерти, она была прекрасна. Просто по-своему.
Где-то в глубине сознания вяло шевельнулось удивление этой своей реакцией. Где же логичный для такой встречи страх, где отвращение? Инстинкт самосохранения, в конце концов?
А вот и не осталось — все забрала степь, стремясь уберечь свое хрупкое, выстраданное дитя от боли и страха. От ненужных в ее понимании мыслей — слишком человеческих, а потому делающих это дитя уязвимым. И непозволительно слабым.
— Это же он, да? Тот, кто приходит сюда. Я видела его.
Девушка плавно склонила голову, соглашаясь. Да, он.
Тот, что приходит сюда. Снова и снова, все крепче привязывая измученную душу к истлевшему телу. Любовь, уродливо вывернутая наизнанку.
А он винится. Кается. И до сих пор боится, что кто-то узнает. Упивается своим страхом и безнаказанностью, наслаждается ими — ведь ни тогда, ни позднее его даже не заподозрили. И человек тот настолько привык жить со своей тайной, что его разум, внешне нормальный, уже давно был изломан внутри, и вся его жизнь — долгая и по-своему успешная — была отравлена этим ядом.