Панически металось руководство парка, пытаясь прикрыть свои маленькие делишки, которые пробкой всплывали сейчас на поверхность, одно за другим. Такие приятные, такие удобные… Крайне выгодные, надо признать, делишки. Которые, если подумать, и вреда-то никому и не приносили. Одну лишь пользу.
И немножко денежек. Денежки ведь, они никогда лишними не бывают. А парк работал, за ним следили — курочку, несущую золотые яйца, кормить надо хорошо.
И они честно кормили. Ухаживали. Эх…
Если вчерашнее происшествие еще можно было как-то замять — ведь злосчастные те останки явно лежали там давно, не один десяток лет, то вот со свежим трупом уже беда. Еще и камеры, которые должны были простреливать те, мать их, аллеи, именно этой ночью решили засбоить, и теперь полиция рассматривала произошедшее чуть ли не как умышленное убийство. По сговору лиц, ага.
И халатность, само собой. А что все деревья регулярно проверялись, сухостой исправно удалялся, и это, конкретно это дерево никак не могло рухнуть в практически безветренную погоду — попробуй еще докажи. Раз упало, то экспертное заключение точно подделано…
И вот уже новая бумажка летит из прокуратуры, чтобы сделать и без того несладкую жизнь еще горше.
И директор парка пил, коллекционным вискариком поминая безвозвратно уплывающее от него место, хлебное и удобное. И, похоже, саму свою безбедную жизнь тоже — были у него вполне обоснованные сомнения в том, что после всего этого ему позволят спокойно крутить свои делишки и дальше.
Да и вообще в том, что после всего произошедшего его оставят в покое.
А все из-за одного старого идиота. Вот понесло же его сюда ночью, а? И сам сдох, и другим напоследок жизнь попортил…
Правда, земля бы с ним не согласилась. Она, вдоволь напившаяся этой ночью крови и боли, была довольна. Чудесная смерть и щедрое угощение. На диво щедрое.
Нет, в сравнении с тем, как было раньше, давным-давно, когда степь царила на этих просторах, и по серебряным травам летели тысячи детей ее, и пожинали они жатву кровавую, щедро одаривая землю и кровь, и силой, и болью человеческой… Нет, в сравнении с тем, что было, сейчас ей достались лишь жалкие крохи. Но сколько веков и таких крох ей не перепадало?
Этой ночью, пользуясь дарованным правом, она взяла все, что смогла. Каждую каплю крови, каждый крик. И смерть подаренного ей человека была на диво вкусна.
Ночь эта принесла степи много силы. Поднялись в ней новые холмы, на вершинах которых вспыхнули огни костров — высоких и ярких.
И громче запели травы, щедро посеребренные лунным светом. И ветер окреп. Он больше не шептал на грани слышимости — он гремел. Хохотал. Выл, развлекаясь, где-то под облаками, наслаждаясь вновь обретенной силой. Потерянной, но не забытой.
И вновь летела по степи волчья стая, вторя ему своим заунывным пением. Да, пока только одна. Но будет еще сила, и степь продолжит свое пробуждение.
А сила будет.
И сущность, сидевшая той ночью у одного из степных костров, прислушивалась к отголоскам той боли, которую жадно пила истосковавшаяся земля. А на душу ее, вернее, на то, что осталось от этой самой души, опускался покой. Целебный, спасительный для нее покой, что шелковыми нитями умиротворения сшивал клочья израненной души.
Наживо, с болью.
Но и эта боль была ей во благо.
Не осталось незамеченным произошедшее и на другой грани мира. Где-то на ночной набережной печально прислушивалась к отголоскам смерти этой хрупкая рыжеволосая девушка, и сидевший рядом с ней огромный пес хмурил косматые брови.
Но они не вмешивались, ведь то, что происходило, не было делом рук человеческих — кровь эту, а с ней и жизнь, тянула сама земля. Сматывала ее в пасма, как пряжу, чтобы потом спрячь из нее… Что? Соткать ли холст новой жизни, изменить ли уже существующий, вплетя в него новые нити — на то была лишь ее воля. И ее право.
И другие — те немногие, кто понимал, что происходит, тоже вслушивались в ночь. Кто просто настороженно, кто с откровенной опаской. Но все они знали одно: мир дрогнул, меняясь, и прежним он уже не будет.
Рита же, сидя той ночью на своем маленьком балконе, отрешенно смотрела поверх чашки с чаем на свои цветы — на то, как они менялись. Росли. Тянулись к усыпанному звездами небу, переплетаясь гибкими стеблями в воздушную, ажурную сеть, что медленно, но уверенно поднималась все выше, оплетая балкон причудливой зеленой решеткой.