В последний вечер Энни сказала:
— А ты знаешь, что в доме одних только спален двадцать две, если считать с тремя верхними в дедушкином крыле?
— Нет, я не знал, — сказал Уильям.
— Всю жизнь здесь прожили, а как-то ни разу в голову не пришло сосчитать спальни.
— Забавно, — сказал Уильям.
— На мою свадьбу все-все пооткрывали, — сказала Энни, вспоминая. — Наверно, этим занималась мама. Я-то сама, помнится, пальцем не шевельнула.
Чтобы доставить ей удовольствие, Уильям сказал:
— У тебя знатная была свадьба.
Она широко улыбнулась.
— Все думала спросить у отца, во сколько она обошлась, да как-то не пришлось… Но уж повеселились на славу.
…Под восторженный визг женщин мужчины выбили выстрелами все стекла в церкви; они въезжали верхом на лошадях в аптеку, в гостиницу, в здание вокзала. Дело было в июле, на железнодорожных платформах горами лежали арбузы, дожидаясь погрузки. Тысячи арбузов. А наутро вся главная улица была покрыта скользким месивом от мякоти и косточек раздавленных арбузов…
Она, посмеиваясь, вспомнила.
Уильям потрепал ее по плечу, довольный, что сумел сделать ей приятное. «А она ничего, — думал он. — Не ее вина, если толста, стара, скучновата… Как и я, — подумал он, — совсем как я».
— Теперь эти комнаты, верно, откроют не скоро. Разве что когда у Абигейл детки начнут справлять свадьбы.
— Вероятно, — коротко сказал он.
Она плутовато покосилась на него.
— Уилли, а ты ревнуешь.
— Ты старая дурища, Энни, — сказал Уильям.
Она сидела и все посмеивалась, как будто не слышала его, так что в конце концов ему просто захотелось стукнуть ее чем-нибудь тяжелым по голове. Он уж совсем было собрался, но тут она встала, налила виски, подала ему; налила и себе.
Сидя на старых стульях, в старинном доме, вычищенном и выскобленном до неестественного блеска, опустевшем после отъезда людей, которым он служил кровом, они выпили друг за друга.
— За удачу! — сказал сестре Уильям Хауленд.
— За твое будущее, Уилли! — И снова, кажется, подмигнула.
— Энни, — сказал он, — езжай-ка ты домой.
— Утречком, Уилли.
Утром она уехала. А он остался один; только Рамона гремела на кухне кастрюлями или, ворча себе под нос, шаркала по комнатам, смахивая с краев мебели пыль метелкой из перьев. В доме было так же пусто, как когда Абигейл уезжала в колледж, — ни больше, ни меньше. Но казалось куда пустынней. Однажды утром, к концу первой недели, Уильям обнаружил, что разговаривает сам с собой. Он только что проснулся. Лежал на огромной кровати под балдахином, неподвижно глядя на рдеющий прямоугольник затененного окна, и вдруг сказал вслух:
— А ветер восточный.
И вскочил как ужаленный при звуке собственного голоса. Виновато оглянулся: и давно это я так?..
Он оделся и вышел на кухонное крыльцо, где его каждое утро ждал тазик с горячей водой. Побрился перед зеркальцем, висящим на столбе, стирая о перила пену с опасной бритвы. Потом придет Рамона и выплеснет тазик на перила, так что пена смоется — отчасти. Но все равно за долгие годы на этом месте образовалось жирное темное пятно.
В тот день он решил пойти осмотреть скот. Как всегда, появилось несколько случаев копытной гнили — скотина требовала ухода, но Уильям терпеть не мог это занятие, ненавидел скрежет и вонь. Появились и накожные болячки — уж не вывелся ли овод в нынешнем году раньше обычного, вскользь подумалось ему. По закону полагалось бы позже, весной, как и мясной мухе. Надо сходить посмотреть, да бензола не забыть взять с собой и дегтя.
Так он думал, когда выходил из дому. Только почему-то повернул не в ту сторону, и получилось, что он шагает по дороге в город. Потому что он вспомнил про Питера Уошберна и новый ялик. И про игру, в которую задумал сыграть на болотах Медвяного острова.
Одеяло он положил на нос ялика, аккуратно, в самое сухое место, на сложенный дождевик. Припасы — поверх одеяла. Надо будет по дороге разжиться чем-нибудь съестным, иначе не пришлось бы основательно поголодать. Он взял с собой лишь толстый кусок свиной грудинки, солидную краюху кукурузного хлеба и мелких зеленоватых яблок из собственного сада. Страшная кислятина, но хорошо освежают рот и счищают с зубов остатки свиного сала. Запасся еще небольшой флягой воды и кульком ячменных леденцов, найденных в кухонном буфете. Раньше он их там не видел, значит, остались от кого-нибудь из детей, приезжавших на свадьбу.
Он положил рядом с собой дробовик и оттолкнулся от берега. Час или около того греб на веслах по течению неторопливого ручейка, чуть сгорбившись над веслами, сберегая силы на то время, когда надо будет пересекать речку Провиденс. Он чувствовал, как по мере приближения к ней уплотняется вода вокруг весел. Вытащил их — заметив краем глаза, как падают с лопастей на дно лодки грязные капли, — и достал шест. Здесь, набирая скорость от течения взбухшей за зиму реки, ручей побежал быстрее. Через узкий просвет в хитросплетении кустов и деревьев ялик легче будет провести с шестом.