— Дай бог, чтобы не уменьшилась над нами тень ваша! Разумеется, наша служба тоже не будет забыта... Слушаюсь, повинуюсь сию минуту, — подобострастно говорил Шейх Али. Он сел на корточки, что-то написал на клочке бумаги и передал Маниже. Она достала кошелек, висевший у нее на шее, взяла из него несколько ассигнаций, по одной передала их Шейху Али, на их место положила расписку и вновь принялась сетовать:
— Я старая женщина, с трудом скопила сто динаров, думала поехать на поклонение святым местам. Кто мне теперь даст денег? На какие средства я устрою поминки сейчас, и кто мне даст денег на поминки в ночь на седьмой день?
— Не беспокойтесь: пока я при вас, бояться нечего. Я все беру на себя. Ведь я так обязан Мешеди. Не забывайте меня, — сказал Шейх Али и ушел.
— В день смерти ведь не ночуют в доме, где лежит покойник. Поэтому хорошо, что его быстро унесли, — заметила Биби-ханум.
— Хоть бы и меня с ним унесли, не житье мне на этом свете. Подумайте только, я уже израсходовала пятьдесят туманов. И все это из моего кармана. Как я могу теперь жить в этом доме с Наргес? Вы не представляете себе, какая она вредная.
И, оглянувшись, Маниже пробормотала: «Спаси, господи, вот и ее черт несет. Незваный гость. Да еще ведет пройдоху-мамашу.»
Дверь отворилась, вошла Наргес со своей матерью.
— Здравствуйте! Так пахнет керосином! Вы что, не люди, сидите и не чувствуете?
Наргес уменьшила огонь в лампе. Биби-ханум почтительно приподнялась перед матерью Наргес и снова села. Опустив голову, Наргес начала плакать. Ее мать, полная седая женщина, утешала дочь:
— Не надо так плакать! Бог все равно не простит. Он видит, что ты и твои дети в этом доме одиноки, обижены. Здесь все — тетки и племянницы, а вы — чужие и незаконнорожденные. В конце концов и ты должна получить что-то на жизнь. Должен же кто-то овдоветь, если даже Омм-оль-Бани3, да паду я за нее жертвой, стала вдовой. Береги себя и не давай растаскивать вещи.
Наргес со слезами на глазах вышла из комнаты.
— Знаете, что я вам скажу, — обратилась старуха к Маниже, — я не ива и эти ветры меня не поколеблют. Один раз умирают, один раз и оплакивают. Раз уж он умер, да простит его аллах, я должна устроить дела моей дочери. Ей с тремя детьми мал мала меньше нужно чем-то кормиться. Вот я и хочу, чтобы сегодня же ночью опечатали все двери и книги. Хотя бог и не оставляет рты без пищи, но, пока вырастишь этих сироток, хвост верблюда вытянется до земли. Вам нужно как можно скорей назначить уполномоченных истцов.
— Разве я должна все делать? Разве я сказала, что не нужно опечатывать? Плохо я сделала, что все собрала и привела в порядок?! Чего ждет слепой от бога — два зрячих глаза? Вот сами и зовите ахунда и муллу и опечатывайте имущество.
В это время вошла Наргес, принесла чашку чая и, подавая ее матери, сквозь зубы пробормотала:
— Уже поздно, надо было бы раньше об этом думать.
А Маниже, обернувшись к Биби-ханум, начала возмущаться:
— Какая мерзость! Это просто ужасно! Господи, мало было ее одной, так нет, привела с собой мамашу! Ведь еще три часа назад был жив ее муж! Тьфу, стыд и позор! Мешеди сам завещал мне ключи, он не хотел, чтобы они попали в руки всяких низких бабенок. Можете сейчас же идти за нотариусом и опечатать все имущество. Пожалуйста, я тут же передам нотариусу ключи. Минуту назад приходил Шейх Али и вырвал у меня пять туманов. Я бедная, замученная, несчастная женщина. На всех семи планетах у меня нет ни одной звезды! Я этому дому всю свою жизнь отдала. На носу тяжелая зима. Ведь старалась-то я ради покойного, да простит его аллах. А не то я бы уже давно, пусть раздетая, разутая, но покинула бы дом. После Мешеди стены и двери этого дома для меня чужие, холодные. Трое суток я не знала покоя, а когда все кончилось и Мешеди умер на моих руках, гляжу, его любимая Наргес-ханум, словно пьяный павлин, вошла в комнату и начала притворно убиваться по нему. Я и закрыла со злости дверь комнаты.
— Ладно, ладно, — перебила ее Наргес, — дверь ты прикрыла, положим, чтобы сподручнее было растаскивать вещи. У лжеца память коротка — ты все время говоришь по-разному, запуталась совсем. Это я ухаживала и убирала за Мешеди. Ты ведь спала ночи напролет как убитая. Перед смертью Мешеди по-настоящему-то не болел, он не был лежачим. Да он еще и мертв не был, еще дышал, а ты, чтобы легче было присвоить его драгоценности, уже закрыла ему глаза, все торопилась его похоронить. Ты думаешь, я глупенькая? Ты затем и прикрыла за мной дверь, чтобы вещи прибрать к рукам! И после всего этого бьешь все горшки об мою голову!