— Прости меня, белорусский народ, я очень не хотел делать тебе зла!..
Мы даровали тому человеку жизнь. В то суровое время, при той накаленности справедливой обиды и ненависти.
...Память свою я сегодня проверил по стенограмме процесса. Солдата звали Родэнбуш, ему было тридцать лет, пекарь, сын саарского шахтера. Тесть — коммунист, репрессированный в начале войны. Сам Родэнбуш в тридцать восьмом году «самовольно отлучился» из воинской части, где отбывал действительную службу, и был наказан судом. В вермахт, на Восточный фронт, взяли его в сорок втором.
На обвинительного акта:
«В акции против партизан, около Осипович Родэнбуш, который действовал в составе команды, убил восемь человек и поджег пятнадцать хат. Около Рославля «лично застрелил» четырех мужчин, двух женщин и троих детей. Во время летнего отступления в сорок четвертом, по приказу командира роты, застрелил двух подростков, которых заподозрили в краже боеприпасов».
Из речи адвоката:
«При всей примитивности его культурного уровня, Родэнбуш не мог не понимать бесчеловечности, преступности своих поступков и должен нести ответственность».
Но:
«Если даже генералы, как они здесь заявляют, были скованы приказами высшего командования и директивами фашистского руководства, так что уже говорить о рядовых солдатах».
Еще одно «но»:
«Родэнбуш только в плену понял всю преступность фашизма и свою вину. Искренность этого заявления находит определенное подтверждение в том, что он во всем признался сам. Он рядовой солдат, сотни тысяч таких, как он, прошли с огнем и мечом по городам и селам Белоруссии, его никто из наших людей не запомнил, не узнал. Здесь не было свидетелей, которые могли бы подтвердить его вину. Его обвинения обоснованы его же собственными признаниями. Здесь, на суде, он повторил: «Меня угнетали мои злодеяния, и я все рассказал».
Человек с еще живой, еще не заглушенной совестью понес кару тюрьмой за то, что он не смог стать сильным — не отказался от участия в убийствах, не смог выпутаться из страшной паутины. Кара была заслуженной — через трупы невинных не переступишь. Суд был справедливый — солдат не погиб позорной смертью, на виселице, рядом с генералом, который создал озаричский концлагерь, капитаном, что занимался организацией оршанского гетто, и комиссаром гестапо, который лично, для примера подчиненным, расстрелял на пути от Слонима до Орла «приблизительно пятьсот человек».
Неужели Родэнбушем, растоптанной гитлеризмом душою простого человека, причинами таких злодеяний должны заниматься только его соотечественники, литераторы новой Германии?
Возможно, им это более понятно, они, пожалуй, напишут об этом лучше.
Но почему же мне все вспоминается то последнее слово, тот по-народному низкий, простецкий поклон?..
1966
ЗНИЧКА
Большое мусульманское кладбище. Старинное, даже древнее, с гробницей святого, построенной в пятнадцатом столетии. Гробница на ремонте. А святой? Видать, еще неплохо держится. Деревянная мечеть, на отшибе, при входе на кладбище, немного похожая на какой-то веселый, даже роскошный павильон, построенная на общественных началах, недавно. Толпа мужчин, преимущественно пожилых, с добровольной покорностью оставляет обувь на ступенях. Правда, для многих ритуал разувания заключается в том, что правоверный снимает только галоши, предстает пред грозные очи аллаха в сапогах. Зато много тюбетеек — черных, зеленых — души ради обмотаны белой чалмой.
Обочь асфальтовых и глиняных утоптанных дорожек густо стоят высоченные тополя, будто отмытые, отчищенные весной до светло-салатной стыдливости.
Меж памятников и одетых в камень могил вот-вот распустятся розы, синеют ирисы, тонко и квело колосится ячмень, рдеют огоньки мака, буйствует в цвету сирень, тихо и радостно белеют вишни.
Бьют перепела. В середине апреля?.. Просто подпрыгнуть хотелось от неожиданности, когда послышалось, будто щелкнуло сочное, хлесткое «пить-полоть!». Наш проводник, приятный узбекский коллега, рассказал, что перепелов здесь, по традиции, держат в клетках, готовя для самцовых боев. Несколько клеток, завешенных полотном, он показал нам издали, под карнизом домика и на дереве в садике, уже за оградой кладбища.
Это оттуда, как упругие, настойчивые пузыри со дна темной стоячей воды, били наверх звонкие голоса пестрых тепленьких невольников. Повеяло отзвуком родных мест — пришел спокойный, погожий вечер над щедрым, утомленным полем, где «пить-полоть!» пульсирует, как молодое, веселое сердце.
Кукарекают петухи. На эсперанто, которое нигде и никому нет надобности изучать.