— Я что — за яблоко или за грушу буду дрожать? На тебе, браток, и с походом.
Ясный и теплый сентябрь. День, что начался туманом, а потом, когда нам с дороги из дубовой рощи открылся город с краснокрышим костелом и буро-кирпичным огрызком руин замка, стал как-то сразу солнечным. Даже старый молчаливый шофер не выдержал:
— Новогрудок в объятиях солнца!
В полдень, когда мы возвращались в Минск, туманок еще стлался, полз над свежей пахотой, около молодого густого ельничка придорожной охранной полосы. Радостная грусть осеннего, небезнадежного увядания, о которой надо еще писать и писать.
Любуясь красотой полей, думал о каком-нибудь дядьке из того вон хутора или из этой вот деревни: как же он воспринимает всю эту красоту? Просто живет в ней в покое счастливого потребителя? Как птица?
А кто же тогда песни слагал народные?
А мы откуда взялись — те, что пишем?..
1970
ЛИТВА
...Колокола над каунасской площадью, что очень по-своему вызванивают украинский «Рушничок» и неаполитанскую «Санта Лючию». Первый снег под ногами, первые снежинки в тихом воздухе ноябрьского полудня. И от этого звона, и от белой нежности на нас сошла чуть ли не детская радость жизни, соединенная с опытом, болью и тоской пережитого за многие годы. Так мы стояли, несколько белорусов, литовцев, русских, украинцев, латышей, у могилы Саломеи Нерис. Сняв шапки, под звуки волшебных колоколов, в беззвучности малозаметных, игриво-медленных снежинок.
Солнечный гомон балтийской волны. Пуховые дюны Ниды. Свободный разлет современных магистралей. Величественное, красноречивое молчание истории — Тракайский замок над озерами. Заводы, электростанции, новые дома, которым не очень стыдно рядом с дворцами и храмами прошлого. Широкий, быстрый брод лесной Дубисы, на берегу которой — ведро с мелким уловом, а дальше — чистый тихий хуторок, где мы ночевали, где нас, людей дорожных, согрели искренним радушием.
Спокойно-полноводное, солнечно-мудрое течение народной эпопеи Донелайтиса, что так естественно, по-свойски напоминает нашу «Новую землю»
Скорбная мать Пирчюписа, печаль которой так горько, глубоко перекликается с болью отца, на руках которого убитый фашистами сын, перекликается с нашей Хатынью, символом страданий и мужества народа-партизана.
Светлые глаза деревенской труженицы, литовской девушки, в национальном уборе которой так много от жизненной зелени родных полей, а в песне о ромунэле — ромашках — так много и нашей извечной, непобедимой сердечности.
Песня Чюрлёниса, песня жизни, чудесно заключенная в тесные рамки его живописных шедевров. Звонкие переливы сказочно ярких витражей. Слово поэтов и прозаиков, образы кино — свидетельство завидного величия души народа, только численно небольшого. Задушевность друга, с которым при встрече можно поговорить обо всем. Обычная вежливость — в магазине, на улице, в сапожной мастерской,— ежедневная прозаическая вежливость, что помогает светло настроиться...
— Ну, что ты пишешь? — спросил меня при встрече друг, когда-то мужественный партизан, теперь отличный лингвист и рыбак с поэтической душой.
— Сегодня должен написать для литовской газеты. Слова признания или, как тебе сказать...
— Я написал бы, братец, так. Сколько всего пережато вместе за столько столетий! Тяжелого, страшного, светлого пережито. А вот же нет в нашем народном творчестве — и в белорусском, и в литовском — ни в песнях, ни в сказках, ни в присказках ни злобной издевки одного над другим, ни враждебности. Здорово?
И на самом деле здорово.
Будь же благословенной, Литва!
1970
НЕМНОГО О ВЕЧНОМ
Над Неманом три вековых дуба. Под первым я лежу, смотрю на второй и на третий. Стоит их здесь, могучих да пригожих, больше, но мне хватает и трех. Даже и двух, того, под которым я прилег в тени, отрадной после пыльной, знойной дороги, и ближайшего, на который я смотрю значительно дольше. На гнездо аиста. Есть оно и на третьем, самом дальнем дубе, даже и аист там стоит, недвижимо, как маленький памятник, однако на это ближайшее гнездо, хоть и спрятанное в густой темно-зеленой кроне, смотрится лежа просто почему-то лучше. Будто ожидая чего-то особенного, чего-то необычного.
Кончается июль. Аистята в эту пору почти совсем уже взрослые, только вблизи отличишь их от родителей.
На моем дубу скрытые листвой взрослые аисты или аистята стояли невидимые, молча — я только догадывался, что они там есть. Потом догадка оправдалась. Неожиданным большекрылым взмахом аисты взлетели из-за лиственной маскировки и вот появились на голубизне. Близко, чуть ли не руками достать. Давно привычное и такое всегда новое чудо.