Величие народа не уменьшила пятивековая неволя. Так бывает, когда есть сила любви и верности.
Едем в школу села Стефаново.
...Здесь к караваю и соли с паприкой — еще и сухое вино в баклаге, из которой надо глотнуть. И, как всюду, уйма цветов.
Выступление мое переводила семиклассница Жечка. Не так уж правильно, как мило говорит девочка по-русски. Потом мы с нею, в президиуме, осторожно перешептывались, и смелая чернявая отличница, дочка тракториста, похвалилась, что переписывается с одной советской подружкой. Мир тесен: эта подружка — из моих Корелич.
А тем временем за стенами школы кричит в отчаяние магаре-ослик. Раз за разом. Но никто на это не обращает внимания. Просто колорит. Вчера мы видели осликов на зеленых обочинах шоссе с аэродрома в Толбухин. Трава богатая, только грызи, а вид почти у каждого обиженный. Только что не кричали, как эти.
Мать сказала бы: «Господи, и чего тебя носит по свету!..» Только две недели тому назад, в окрестностях Душанбе, такие же ослики, там уже не магаре, а ишаки, то кричали в извечном отчаянии (особенно один, около дома, в котором я ночевал), то мелко топотали под грузными седоками в полосатых халатах. А позавчера, в Рударцах, как они важно тащили размалеванные возы с малышней. Что-то неуловимо потешное, светлое, теплое — и эта их дружба с детьми, их совместная работа, что, верно, и в сказках живет, и в песнях. И тут, и в далеком Таджикистане.
***
Дед, участник войны 1877—1878 годов, всю жизнь мечтал вдоволь напиться чистой, холодненькой добруджанской воды. Хоть бы перед смертью. Здесь он напился ее, уже столетним, в 1953 году.
Об этом нам рассказывает один из руководителей стефановского колхоза. Мы осматриваем центр обеспечения Добруджи водой, могучую станцию, а потом — музей.
Сохла Добруджа, чахла веками без воды, которую дала ей только народная власть.
Около музея старая груша и кран с холодной водой. Рядом висит черпак. Здесь пьешь не от жажды, а по-музейному. И, между прочим, маленькое открытие: черпак — он и в Болгарии «черпак». Смеемся.
Из этой глубокой долины, скорее, огромного оврага, наполненного свежестью воды и зелени, едем к кооперативным оранжереям.
Размах, который поражает неожиданно, как будто ты и на самом деле не слышал или не читал о таком. Тридцать гектаров под стеклом — помидоры и огурцы. В год по сотне тонн с гектара красной вкусноты и по две сотни — зеленой. А душистость какая в зеленых тоннелях!..
...Бригадный стан. Ангары для комбайнов и гаражи для тракторов. Помолчи да подумай — с завистью.
Мастерская, где не занятые в поле женщины вяжут из шерсти красивые платки, кофточки, детские костюмчики. Традиция народного умельства.
А школа какая: со светлыми классами, с отлично оборудованными кабинетами!..
Что социализм — дело жизненно необходимое, надежное, это видно здесь по-своему хорошо.
***
Курорт «Трити воденици» — три водяные мельницы.
Быстрая, звонкая речка Батова. Над яром, где много граба, проявился молодичок. Гомонят лягушки, соловьи, ворожит кукушка.
Долго идем по лесу над Батовой к могиле партизана Мишела Иванова, который погиб здесь в июле 1943 года, недалеко от партизанского «бункера».
По очереди спускаемся в эту сырую, мрачную яму, светим себе зажигалкой.
Мишелу было 22 года. Он из недалекой деревни.
***
«Душевнобольной» — мягкое, человечное слово о психически больном.
Он сидел около курортной «мельницы», слушая шум воды, а рядом, на столе, лежал фотоаппарат. Нас познакомили. Больной вынул блокнот и ручку, попросил мой адрес, спросил, что я пишу, где печатался по-болгарски, сколько мне лет... Услышав «пятьдесят пятый», вежливо записал только «50». Сказал, что ему тридцать два, живет при родителях-пенсионерах, пишет стихи, которые никто не хочет печатать, болен пороком сердца и никак не отважится на операцию.
«Душевнобольным» назвал его, еще когда мы подходили, один из колхозных руководителей. И память мою от этого слова бросило к одному литературному докладчику, который, желая оживить свою скучищу, сказал о теме молодого произведения, что произведение это — «о психах». Даже прибавил: «Вот дописались!..» Было и «гы-гы-гы». И на трибуне, и перед нею.
***
Если бы не вчерашний лес в оврагах (в полдень в центре водообеспечения, а вечером — в «Трити воденици»), мог бы и думать, что край этот, с его пшеничными зеленями, с только что посеянной «царевицей» — кукурузой с редкими полосами перелесков и рощами густого гонкого дубняка, что «золотая Добруджа» — ровная, голая, как степь.