— Аминь! — подхватил Корней, осеняя себя, одновременно с Алексеем крестным знамением.
Вот теперь и отеческие объятия стали совершенно уместными, и бражка пошла гладко, и разговор полился свободно, без напряжения. Корней объяснял, как пришел к идее создания Воинской школы, оценив великую пользу просветительских усилий отца Михаила, а Алексей, подтверждая корнеевские мысли, рассказывал, как сначала учился сам, а потом учил других хитростям порубежной службы.
Корней слушал, отвечал, рассказывал, а сам, втихомолку, радовался тому, что в очередной раз сработал один из его хитрых приемов — вбросить ненавязчиво мысль, а потом гонять разговор вокруг да около, постепенно и незаметно подталкивая собеседника к самостоятельному принятию нужного решения. Для этого, правда требовалось сделать такое непростое дело, как понять суть, основную черту, характера собеседника, но Алексей Корнею стал понятен почти сразу по приезду в Ратное — побратим покойного Фрола был служакой. Не таким который точно и без рассуждений выполняет приказ «от и до», а таким, который, поняв основную идею, предпочитает действовать далее самостоятельно, добиваясь нужного наиболее подходящим по его разумению способом.
Вот, как раз с идеей-то у Алексея и незаладилось. Сначала рухнула простая, в общем-то, понятная любому человеку, идея карьерного роста и семейного благополучия — сгорела в пламени, пожравшем усадьбу боярина Арсения Вара. Потом изжила себя идея мести половцам, оставив в душе пустоту и ощущение бессмысленности существования. Потом, когда пустота в душе только-только начала вновь заполняться нормальными человеческими чувствами, растоптанной оказалась вера в справедливость и взаимные обязательства вассала и сюзерена. Остался только инстинкт зверя, уносящего от погони израненного детеныша. Если бы не Савва, так и не увидели бы Алексея в Ратном, собрал бы Рудный Воевода новую ватагу, да не на половцев, а на князя Ярополка Владимировича Переяславского. До самого князя, конечно, не добрался бы, но людишек его проредил бы изрядно, прежде, чем самому сгинуть.
Пришел Алексей с Саввой туда, куда и следовало — и приняли, и поняли, и посочувствовали… но что дальше? Разумеется, не выгонят и куском не попрекнут, но… как и кем войдет Алексей в семью Лисовинов? И вот, решилось! Алексей, с одной стороны, ощутил себя нужным и важным, с другой стороны нашел опору — род, который не бросит и не предаст, будет защищать Алексея так же, как Алексей будет защищать его. И не через женитьбу, войдет он в семью, а через принятие на себя обязанностей и обязательств убитого побратима.
Этого-то Корней и добивался — подчинения без принуждения, самостоятельного осмысления Алексеем собственной нужности, даже необходимости, начисто снимающей все сомнения и беспокойства «приемыша». Собственно, целование креста, в глазах Корнея, уже было простой формальностью — гораздо более показательным для него стало то, как Алексей заинтересованно, отнюдь не с позиции стороннего наблюдателя, обсуждал характер и поступки Лавра и его взаимоотношения с отцом — о чужих так не говорят, о нестроениях в чужой семье так не рассуждают.
Глава 2
На рассвете, как только стало достаточно светло, чтобы двигаться по лесу, три десятка Младшей стражи, вместе с наставниками тронулись в путь — туда, где должны были собраться христиане-«подпольщики». Остатку десятка Первака поручили присматривать за ранеными, а заодно и за хуторянами, а десяток Демьяна под руководством Ильи начал готовить переправу через болото для раненых и добычи.
Мишка, в очередной раз, клюнув носом, вздрогнул и огляделся по сторонам. Отроки тоже выглядели не выспавшимися — рано подняли, да и спали, после всех приключений, наверняка неважно, все-таки, первый бой. Старшине же их толком не удалось поспать вообще — сначала разбирался с содержимым шкатулки, потом писал грамоту деду (гусиным пером, кстати, писать оказалось гораздо неудобнее, чем школьной «вставочкой» пятидесятых годов), потом пришлось спорить с Алексеем, считавшим, что к «христианам-подпольщикам» достаточно отправить гонца с предупреждением. Мишка же доказывал, что братьям по Вере обязательно надо показать, что за болотом есть реальная сила, которая, если ей помочь изнутри, может освободить их из-под власти язычников.
Наконец-то, улеглись, но покоя не было и во сне — стоило только закрыть глаза, как «бойцы» боярина Журавля начинали рубить ребят из второго десятка, а Мишка все никак не мог поднять самострел, словно руки отнялись. Так и промаялся до самого подъема. Алексей, глядя, как Мишка пытается привести себя в работоспособное состояние с помощью колодезной воды, назидательно поведал:
— Привыкай, Михайла. Рядовой ратник должен быть выспавшимся и сытым, десятник — сытым и тоже выспавшимся, но только если у него в десятке все справно, сотник в походе не высыпается никогда, а ест, как придется, воевода же спит и совсем мало, а пищу вкушать, себя заставляет, потому, что с недосыпа аппетит пропадает начисто.
Сам Алексей был бодр, как будто прекрасно спал всю ночь. Вот и сейчас он ехал где-то впереди, время от времени, принимая доклады передового дозора, которым командовал Стерв.
Мишка видимо снова задремал, потому что не заметил, как к нему, стремя в стремя, пристроился Дмитрий.
— Ты чего, Мить?
— Алексей чего-нибудь говорил, как мы вчера управились?
— Сказал, что хорошо получилось, только Демьяну на ограде сидеть не надо было — наша сила в расстоянии и движении.
— Сам же приказал!
— Они тоже учатся, Мить, стрелков в ратнинской сотне раньше никогда не было, только лучники.
— Учатся! — Дмитрий зло одернул коня, потянувшего куда-то в сторону. — Демьяну еще повезло, я сейчас послушал, что десятник стражников про смотрящего рассказывал, так выходит, что он всех перебить мог. Прозвище у него было Ловита.[2]
Охоту любил, страсть как. И все время толковал, что самая увлекательная охота — охота на человека. Он и сюда-то приехал, чтобы поохотиться всласть. Отобрал бы самых молодых и сильных из христиан, отпускал бы по одному, а потом выслеживал бы и бил, как зверя. Оттого у него и стрелы в колчане почти все охотничьими были. А лучником был редкостным — мог с седла, на полном скаку, чуть не половину стаи гусей в полете перебить, пока они в сторону отлетят. Не вранье, как думаешь?
— Не знаю, надо будет Луку спросить, он в этом деле сам мастер. Ты лучше скажи: как ребята спали, не кричали, не вскакивали?
— Еще как! Некоторые, конечно, так умаялись, что пластом легли и до утра не шевелились, а некоторые… Хорошо, что от тех выпивох почти полная корчага бражки осталась. Тем, кто уснуть не мог, или кричал во сне, Илья посоветовал по чарке налить. Помогло. Только двоих никак угомонить не могли — Власия и Зосиму. Власию аж три чарки поднести пришлось — он же тому стражнику в живот попал, а уйти не смог. Вот и смотрел, как тот корчился, да орал, пока не сдох. Ну и нога, конечно, болела — Матюха ему вывих вправил, перетянул, но все равно…
А с Зосимой… я даже и не знаю. Он сгоряча хозяйскому племяннику горло, как барану перерезал, а потом самому худо стало. После двух чарок уснул, но утром, смотрю, у него руки трясутся и глаза какие-то… вроде не в себе парень.
— Ничего, Мить, если надо будет, я его к Нинее свожу, она поможет.
«Блин, надо было самому к ребятам сходить. Зосима… ему уже почти пятнадцать, но все равно, живому человеку горло перерезать, пусть и сгоряча… Не всякая психика выдержит. Надо будет и к другим присмотреться, и, если что, к Нинее — на психотерапию».
Дмитрий некоторое время ехал молча, потом спросил: