И когда в них вели нас на скорбную плаху,
Низводили до нищенской скудной сумы,
Верховодил все тот же кагал авербахов –
На Лубянке, в управах глухой Колымы.
За баланду, за смертный отрез коленкора,
За святую идею – жила бы страна! –
Мы месили проклятый бетон Беломора,
Им Калинин в Кремле раздавал ордена.
А теперь они лгут, что к делам непричастны,
Торопясь во вранье – кто кого переврет.
Сколько их советологов нынешних – гласных,
Сочиняют доносы на русский народ!
Но трудней им приходится, рыцарям рынка,
Ведь все меньше слепцов, что не помнят родства.
Наконец-то, и в недрах российской глубинки
Прозревать начинают и чудь и мордва.
Пашет волны форштевень, просевший от груза,
Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам.
Жму рабочую, честную руку француза,
Жму – голландцу. А этим руки не подам...
Приход в Гамбург
В Гамбурге каждое судно встречают гимном той страны, под флагом которой оно плавает
Покой и тишь, как откровенье,
И все так чинно и ладком,
И веет майскою сиренью
И синтетическим дымком.
Идем. И трюмы полны груза.
Просторной Эльбою идем.
Под гимн Советского Союза,
А не под гибельным огнем.
Но там за плесом, поворотом,
Где заводские дым и чад:
Похоже – стрекот пулеметов
И, мнится, шмайсеры строчат.
Сейчас нас втянут в драку, в свалку,
Пленят, потопят иль сожгут?
Но дюжий немец, приняв чалку,
Кивнул спокойно: «Аллес гут!»
Моряцкая сказка
Жил-был штурман один, он читал романтичные книжки,
Он ходил по морям и стихи сочинял для жены:
Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю, а сынишке
Попугая мечтал привезти из далекой страны.
Месяц к месяцу. Ждут ли красивые флотские женки?
Им положено ждать, компенсация будет потом –
Чемоданами шмоток. Но штурман читал все книжонки,
Он о шмотках не думал. А это тревожный симптом.
Как-то бросили якорь в стране, где жара и лианы,
Где купить попугая слабо за валюту – в момент,
Хоть у братьев по классу, что чаще стучат в барабаны,
Чем трудиться желают. Но строгий был их президент.
Президент приказал: из страны – ни зверушки, ни птицы!
Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!»
И советский генсек, укрепляя стальные границы,
Параллельно придумал такое ж решенье ЦК.
Словом, штурман-романтик зажат был в суровые узы.
Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг.
И потом на таможне родного до боли Союза
Спрятал птицу за пазуху: только, мол вякни, дурак!
И пока потрошили его чемоданишко тощий,
Говорящая птица, – конечно, не ведая зла, –
Острым клювом на теле трудилась с угрюмою мощью,
Штурман вынес и это. Бывали покруче дела!
Вышел бледный, шатаясь, он в зиму. И словно проснулся.
На квартире записка: «Устала одна куковать...»
Взял за голову птицу он и широко размахнулся,
А потом передумал, живой отпустил умирать.
Сколько видел еще он и звезд заграничных, а лун-то!
Много разных событий стряслось на пути холостом:
Президента сгубила какая-то черная хунта,
А советский генсек сам от старости умер потом.
ПИТЕР. ЛЕТО-88
Жара. И пыль хрустит. Средина лета.
«Ситра» б глоток какой или пивка.
На Смольном флаг.
И, значит, власть Советов,
Как говорили сталинцы, крепка.
Душа парит и требует полива,
Но, черт возьми, порядочки новы:
Вчера прошел я Датские проливы,
А в ресторан на Выборгской – увы!
Конечно, будь я фрукт какой цековский,
Я б этих мук души не осязал.
Рубцова нет, остался Глеб Горбовский,
Но, говорят, он прочно завязал.
Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку.
И завертелся, как веретено,
В толпе, спешащей делать перестройку,
Иль Зимний брать со Смольным заодно?!