Доехал!
Я ехал пьяный на телеге,
Конек умен, трусил едва.
Моталась в сумраке и неге
Моя чужая голова.
Мы ладно бражничали с кумом,
Мы в чувствах родственных клялись,
То в даль стремились наши думы,
То в стратегическую высь.
Что было – было! Шито-крыто.
Доехал, спать ушел в лесок.
А мог сыграть бы под копыто,
Или упасть под колесо.
Теперь идеями пронизан,
Я большее к куму – ни ногой.
Гляделки пучу в телевизор,
Сижу, весь правильный такой.
И для жены, как замечаю,
Пришла иная благодать:
Спешит налить мне чашку чая
И дырку бублика подать.
Запреты
Старинным чистым светом
Луна в ночном окне.
И чудятся корветы,
Как в детстве на стене.
Как призраки, как духи,
Плывут из дальних стран
Матрос с серьгою в ухе,
Братишка капитан.
Кричат: «За вами лично!»
А мне дороги нет:
На визе заграничной
Чиновничий запрет.
Что сделал я плохого?
В плену был? Не бывал!
В КБ у Королева
Подписку не давал.
С анкетой все в порядке,
Все – прочерки, тире...
Ну, резал правду-матку,
Так гласность на дворе!
Что знаю я? Компасы!
Что ближе? Синь воды!
Еще завел Пегаса,
А он не знал узды.
Манящие корветы,
Бетонная стена...
Запреты вы, запреты –
Чужая сторона.
Не пройдут!
Владимиру Фомичеву
В ресторанах, в пивных
И на прочих толкучках натужных,
Похваляясь бессовестно
Цепким умением жить.
Соберутся они,
Говоря не о «тучках жемчужных»,
Не о сини небес,
Что наивным досталось любить.
Зазвучат голоса
Жестяною и ломкой осокой,
Захрустят ассигнации – как? –
Описать не берусь!
Но молчать не могу и смотреть,
Как над болью высокой
Насмехаются эти,
Которым не больно за Русь.
Можно б мимо пройти,
Презирая роскошную скуку,
Можно б в импортных креслах
Потягивать мирно коктейль,
Если б и в кабинетах,
Верша круговую поруку,
Затаясь, не лупили
По нам же, без промаха, в цель!
Где напрасно стучаться
В двойные дубовые шлюзы,
Где стеклянному взору
Нелепы потуги стиха,
Где грустит Аполлон,
И смирнеют задорные музы,
И спешит Афродита
В пучину морей – от греха.
Потому голосит и во мне
Вековая основа,
Потому различаю,
Где истинный друг, где подлец.
Еще в сорок втором
На подталых сугробах Ростова
Это право мое
Утверждал в рукопашной отец.
Не могу я стерпеть
Их глумленья и сытого смеха,
Потому и собратьев скликаю
На общий редут.
Не пройдут! – говорю,
Откликается чистое эхо.
И собратья мне вторят:
Конечно, они не пройдут!
Потому что на свете
Есть, кроме хулы и разбоя,
И высокая правда,
И отчий небесный простор.
И стоять им, покуда
Стоят на высотах герои,
И спартанцы России
Внимательно держат дозор.
Березняки
Степь да степь – перелески, околки,
Малой родины – лучшая весть.
А в околках и зайцы, и волки,
Да и лоси, наверное, есть.
Рад, что это пока не химеры,
Дорожат красотой земляки:
Не свели на дрова, на фанеру
Эти белые березняки.
Вновь мне по сердцу отчие дали,
Первобытные скрипы саней.
Хорошо, что сюда припоздали
Топоры «перестроечных» дней.
Нынче кто только ими не машет,
Кто не рушит в пылу кутерьмы, –
То застрельщики гласности нашей,
То, во гневе во праведном, мы.
В этой злой подозрительной нови,
В оглушительном реве «вперед!» –
Жаждет серость реванша и крови,
И кровавая жатва грядет.