– Ну ладно, друг, ты тоже не дури! –
Он взял меня за лацкан, – ну, манеры! –
Я что скажу: да здравствуют цари –
Хранители Отечества и веры!
Я так и сел на ржавый парапет:
– Ах, боже мой, зачем такие страсти?
Какая связь?
– Прямой как будто нет! –
Он похрустел браслетом на запястье.
И вдруг вскипел, выплескивая грусть.
И, распалясь, кричал, как будто лаял:
– Цари-то что! Поцарствовали, пусть,
Алешку жаль – парнишку Николая...
Теперь мужик сглотил обиды ком
И устремил в пространство взор колючий:
– Я сам читал, как он его – штыком.
Бандюга этот, Янкель... гад ползучий!
Со всех щелей повыползли они!
Теперь бегут, почуяли оплошку.
А было ведь – куда перстом ни ткни, –
Везде они пануют...
Жаль Алешку...
И тут он встал – большой – у лееров,
Взвалил рюкзак:
– Ну, ладно, посидели... –
Потом с борта махнул мне, – Будь здоров!
Не вешай нос, все сладится, земеля...
Потом зажглись на мачтах фонари,
И, берега и воду баламутя. Вновь донеслось:
«Да здравствуют цари!»
Да. Может быть... При нынешней-то смуте.
Пусть потешатся
С теплой грустью есенинских кленов,
С русской думой о днях золотых,
Все прошел я: шторма и циклоны,
Принимая, как должное, их.
Жили рядом светло и согласно
Деревеньки мои, города.
Жили разно, не то, чтобы праздно,
Но без света в душе – никогда.
Не обидел родную сторонку,
Воспевал. И прославил, как мог.
Что же нынче так лает вдогонку
Чья-то шавка? Суди ее Бог!
Лают давки у винных лавчонок,
Лает рэкет. Спасения нет?!
Больше всех беспардонных сучонок
Развелось в подворотнях газет.
Коль в душе ни таланта, ни Бога,
Коль от злобы в глазах зелено,
Пусть потешатся бранью и склокой,
Высоко им парить не дано.
Выйдет срок... Приплывут бригантины,
Вспыхнет снова – по курсу – звезда..
Кто там с визгом вцепился в штанину?
Наступлю ведь... Ну, право, беда!
Школьный друг
У Кольки Чекунова все при месте:
Обширный двор с постройками – поместье! –
По нынешним-то скудным временам.
Есть две машины «Нива», «Жигуленок»,
В хлевушке народившийся теленок,
Ну, словом, поживает: я те дам!
«Сначала в баню» – веничек зеленый
Несет хозяин. И, как две иконы,
Мы восседаем чинно на полке.
Над банной крышей звезды и кометы –
Предмет любви не нынешних поэтов,
А тех, старинных, – в школьном далеке.
По всем частям – по косточкам и в целом
Чугунный жар злодействует над телом,
Экватору и тропикам – родня.
И мы к воде скользим, к холодной, ниже,
И ковш-другой – сибирский наш «кондишен»,
Враз остужают Кольку и меня.
Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий
А в доме телек врет о перестройке,
Настали же смурные времена!
Но Кольке – что? Он банно-кумачовый,
Махнув рукой на байки Горбачева,
К столу торопит: «Водки иль вина»?
«Ну как сказать!» – томлюсь неловкой ролью
«Да ты взгляни! – он мигом нырь в подполье, –
Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»...
И впрямь, таких я сочных этикеток
Не видел столько постных пятилеток,
Считай, еще с добрежневских времен.
«Что ж, – говорю, – сейчас дерябнуть стоит,
Как детям культа, пленникам застоя,
И, коль страна до гласности дошла,
Мы выпьем, чтоб начальство не чудило
Над мужиком с «ухватистою силой»,
Не притесняло русского села.
«Как уцелел ты? Ведь такие годы...»
Смеется Колька: «Были и погоды...»
А мне своя привиделась стезя:
Сплошной галоп за книжками, за славой,
Едва поспеешь, – окрик литоравы:
«Погодь за дверью, – занято. Нельзя!»
Ну, повидал Америку, Европу,
Ну, по морям тропическим протопал,
Но не взрастил телка и порося,
Не сдал – где взять? – ни литра и ни грамма,
В счет этой продовольственной программы,
Для тружеников фабрик молока.