В небе холодном
Вспыхнув во тьме, прочертила параболу спичка,
Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе.
Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка.
Рад одному, что хоть в душу никто не полезет.
В печке прилежно пылает дровишек беремя,
Ветка сирени скребется в морозную раму.
Время тревожное, горькое, подлое время.
Мама б жила, я пошел бы проведовать маму.
Яблок купил бы в коммерческом что ль магазине,
(Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки).
Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины,
Выпили б малость малиновой сладкой настойки.
Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете,
Наши покосы и яблоки нашего сада. Лучшие дни!..
Но опять биороботы эти Мутят Россию.
Но маме об этом не надо.
Пусть она спит возле бати за рямом зеленым,
Пусть им приснится как ветер осоку колышет,
Как возле дома, поднявшись, красуются клены,
Нашего дома, с покатою шиферной крышей.
В небе холодном Большая Медведица бродит,
Иль Сатана насылает большие морозы?
Печь остывает. И пятый десяток доходит,
Как я живу. А в душе еще детские грезы.
Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной,
Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели!
Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно...
Правды хотели? Да все ли до правды созрели?
Мозг затуманен не столько смурной бормотухой,
Сколько трущобною лжедемократской баландой.
Недруги действуют, рушат фундаменты духа,
Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой.
Глянешь окрест и душа замирает от боли:
Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты.
Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли,
Может быть, там не дотянутся к нам «демократы».
Пигмеи
Орут. Орать они умеют.
Послушать – яд и белена:
«Коалы русские...»
И млеют, за это платит Сатана.
Желта их пресса. Лгут в истоме,
Играют походя с огнем.
Их принимают в «белом доме»,
Полно двурушников и в нем.
Когда глухой народный ропот
Перерастет в разящий суд,
Их не Америка с Европой,
А те же русские спасут.
Рыночное
Базар ли, рынок ли... Иду
В своем раздумии унылом:
Как в восемнадцатом году,
Торгуют спичками и мылом.
С медалью жалкий инвалид,
А рядом бабка притулилась.
И всякий выжить норовит.
А для чего, скажи на милость?
Сияют лавки да ларьки –
Кавказской мафии раздолье,
И пьют, отчаясь, мужики,
Отвыкли браться за дреколье.
Я тоже душу волочу,
Ее так долго убивали,
И ты не хлопай по плечу.
Не трать калорий, генацвале.
Замолкни, стих! Душа, замри!
На мир глаза бы не глядели.
А глянешь – ухари, хмыри
Да злые девки на панели...
Постперестройка
Не создали обещанный рай,
А облаяли русского Ваню.
Мужику – хоть ложись, помирай,
Он же строит по белому баню.
То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед?
Но топорик наточен, как надо.
Тук да тук – раздается, чуть свет,
На краю мирового распада.
На пороге грядущей грозы,
Инквизиторских новых жаровен,
Ладно рубит венцы и пазы
Из подручных осиновых бревен.
На снегу зеленеет кора,
Как предвестница майской полянки.
Светел Ваня в пространстве двора,
Ни до бабы ему, ни до пьянки.
И в окрестности рощ и полей
Как-то легче становится сразу.
Да и черных он тех кобелей
Называет пристойно: «заразы»!
Лишь на свежие раны соля,
Он невесело шутит меж делом:
«Одного да потом кобеля
Я отмою и сделаю белым».
В гостях у русских эмигрантов
«Как там у нас?» – меня спросили.
И я подумал тот момент:
Для новой «ельцинской России»
Я тоже «чуждый элемент».
Сносил хулу и от марксистов,
Теперь я вовсе – «быдло», «сброд»,
По недосмотру ельцинистов
Еще не пущенный в расход.
Но Бог судья им... Бесконечно
Течет, как речка в берегах,
Наш разговор другой – сердечный
О русских далях, о снегах,
О колокольчиках Валдая,
О вьюжных посвистах в ночи.
Вот раскричались попугаи,
А мне почудилось – грачи.
Взглянул на книги – Блок и Пушкин,
Сергей Есенин – для души.
А вон, под пальмами, церквушка,
Что возводили на гроши.
И хорошо. И встрече рады.
Еще не вечер, не итог!
И кровь взбодряет, как и надо,
Венесуэльский кофеек.
И будет день – за все заплатят
Все эти бесы и ворье...
Кивают Аннушка и Катя,
У них ведь женское чутье.