– Афрося, родная, ведь я же не Зигмунд!
Ты спутала что-то на старости лет.
Бывает ли женщина вовсе без дырки?
Желаю на это услышать ответ.
Богиня, дремавшая в крепких объятьях,
Взвилася, как кошка. «Мышонку пиздец!»
– Совсем без НЕЁ? О проклятье! ПРОКЛЯТЬЕ!
Да ты обезумел, несчастный скопец!
Нашёл ты потеху – шутить над священным!
Ещё и смеёшься при этом, гляжу?
О, эти самцы! Без мозгов супермены!
ТАКОМУ – НЕ БЫТЬ!!! А сейчас – ухожу!
Сом погружается в воду,
Плещут форели в садке.
«Нет, и не будет без входу!» –
Эхо несёт по реке.
Этапы большого пути. Этап 1
Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.
Седой интеллигент Густобрехалов,
Учитель и наставник для повес,
«Отец родной» для молодых нахалов,
Однажды вёл средь них свой sex-ликбез.
Юнцы, не умудрённые годами,
Раззявив пасть, внимали болтуну,
А тот, глаза скрывая за очками,
Врал вдохновенно «сказочку одну»:
Помню школу… Вот каким манером:
На рояле, в шляпе и пенсне,
Будучи советским пионером,
Нравилось совокупляться мне.
Было модно аристократизмом
Проявлять sex-эпильность свою.
Впрочем, не гнушался онанизма,
Этого от вас не утаю…
Ну, так вот, рояль стонал и плакал
Под моим напором молодым.
А партнёрша поддавала сракой –
Так, что заворачивался дым
Сигаретный. Пачка «Голуаза»,
Смятая, шуршала под рукой.
А партнёрша – страстная, зараза, –
Кончив, звук издала горловой.
Вы такого в жизни не слыхали,
В нём смешались ярость, похоть, плач;
Пели трубы в нём и лошади скакали;
Выла жертва, хохотал её палач…
Я был потрясён, подавлен, выжат,
Этим буйством блядского огня.
А партнёрша, – чемпион по лыжам,
Вновь впилась, негодная, в меня.
Пятый раз за вечер, между делом,
Но отмечу (с гордостью!), друзья.
Эта сучка, содрогаясь телом,
Жадным ртом добралась до хуя…
Бледный сам, с увядшими мудами,
Он свисал, как лопнувший кондом.
Но партнёрша, клацая зубами,
Забрала-таки его горячим ртом.
Превращённый ласками в кастрата,
Я не мог соитий продолжать.
И партнёрше, дочери разврата,
Заявил: – Пошла, ебёна мать!
И она «пошла»… По-чемпионски…
С места, без раздумий, враз – бегом.
Как на лыжной трассе марафонской,
Корень мой зажав зубастым ртом…
Корень оказался гибким, прочным.
Скользким. Только это и спасло.
Боль же… боль была такая, точно…
Точно в жопу сунули весло!
А леченье, – вам оно не интересно;
Что вам «охи», «ахи», йод, бинты?
Да и мне уже, признаюсь честно,
Это всё – порядком до пизды.
Умолк на миг старик Густобрехалов,
Протёр платком стекло своих очков,
С усмешкой глянул на притихших вдруг нахалов,
И – дальше врать, – как Мишка Горбачёв:
С елдаком, обмотанным бинтами,
Я понуро брёл среди кустов.
Вдруг раздался голос за кустами:
– Эй, Густобрехалов! Будь готов!
Грубый слог, но как же нежен голос!
(Я его средь тысячи б узнал.)
Девственнице, признанной красотке,
Скромной Глаше он принадлежал.
В чём тут дело? Я заволновался,
И во мрак сиреневых кустов
Я шагнул. Шагнул – и растерялся,
Проглотив слова: «Всегда готов!»
На расшитом коврике уютном,
Ослепляя совершенством наготы,
Глаша, мне в глаза глядя беспутно,
Волновала ножкою кусты.
– Ну, давай, возьми меня, мой милый! –
Из груди её раздался стон.
Ножки разошлись. Она явила
Свой набухший розовый бутон.
И сорвать цветок тот бархатистый
Не преминул бы любой другой…
Я же, с наслаждением садиста,
Пнул от всей души её ногой!!!
Не стоит ждать в конце морали,
И жемчуга искать в пыли,
Когда так густо набрехали,
И так цинично наебли!
Этап второй
Густобрехалов снова на коне,
Коньяк смакует с долькою лимона.
Младые кобеля застыли в тишине,
Его словам внимая изумлённо:
Юность, юность… В день, когда вручали
Комсомольский новенький билет,
В актовом, уютном нашем зале,
Мне «химоза» делала минет.
Шаловливо, ласково мошонку
Щекоча игривым языком,
Обращалась к члену, как к ребёнку:
– Бэби, встань для мамочки торчком!
«Бэби» был послушным карапузом,
Он перечить мамочке не стал.
Так привстал, что сделался обузой
Для меня. (Я речь как раз толкал:
О великом прошлом комсомола,
О великом будущем его.)
Вдруг вздохнул… И содрогнулась школа
От дурного крика моего.
Грохнулась трибуна. Я остался
Перед всем народом без порток.
Я стонал, орал и содрогался,
Извергая сперму в потолок…
Далее – затмение. Не знаю,
Что? Куда? Зачем и почему?
Грезилось: сейчас и расстреляют.
В лучшем случае отпиздят – и в тюрьму.
Обошлось. Очнулся не «у стенки»,
Не на нарах где-то в Соловках.
Хоть дрожали пакостно коленки,
На живых – не сломанных – ногах.
Было от чего: корова-директриса,
Исходя гневливо пердежом,
Скаля зубы, словно бешеная крыса,
Угрожала мне кривым ножом:
– Я тебе сейчас устрою блядство!
Я тебя, гадёныш, проучу!
Я твоё поганое богатство
Живо по муде укорочу!
Грязный скот! Развратный недоносок!
Что, дрожишь? Боишься? Слёзы льёшь!
Отсеку, ей-ей же, твой обсосок,
Если ты… Меня не отъебёшь!
Вот так притча! Вот так наказанье!
Разве встанет на такую блядь?
А альтернатива? Отрезанье…
Ну уж нет! Придётся пособлять.