Но по мере того как этот объективный, главенствующий мир (который мы сами же и создали и потому знаем, что он собой представляет) разрастался, субъект оказывался всё более привязанным к наблюдению этого представляемого мира, оказывался подчинён своей собственной схеме.
Но субъективное фактически является подчинённым на ином уровне, отличном от того, на котором объективное является схемой.
Это согласуется с тем, что «я» как субъект предложения является местоимением, замещающим словом, исполняющим замещающую функцию, тогда как объект, который «я» представляет (в самом буквальном смысле: представь себе, скажем, мир), есть замещающая реальность.
Слово «я» на этом уровне можно ощущать как замещающее лишь для данного мира как целого (вселенная, если угодно, природа, биологическое пространство), и если мы начинаем понемногу понимать, что такое подобие всеобщего инстинкта самосохранения, то лишь в связи с удивлением и верой в то, что мы подчинены этой замещающей функции.
Биологическое пространство связывает часть своей программы воспроизводства (человека) с особым состоянием духа, называемым «я».
Это «я» является тем же, что и слово «я» в поэзии или в любом ином виде искусства, – и говорит не личность «я», а биологическое пространство, мир, использующий слово «я», чтобы познать себя.
Этот данный мир в своей целостности ставит перед сознанием вопрос о том, возможно ли при наличии непрестанно движущихся структур, развитых сознанием (которые человек называет мозгом), достичь точного отражения того, что существует.
Именно жизнь в этой замещающей функции я имею в виду, когда говорю о том, что я ирреализую себя.
И вот почему: мы рождаемся со знанием о мире, с единой и неделимой идеей мира, с приверженностью к миру. В тот самый момент, когда мы открываем глаза, мир присутствует во всей своей реальности. И здесь-то я и начинаю ирреализовать саму себя. Со своей исключительной приверженностью (всем тем, что обеспечивает мою коммуникацию с другими) я осознаю мир одновременно и в том качестве, в каком он есть, непрерывно имеет место, и в том качестве, в каком он места не имел. Не имел места ранее. И это не-место всякий раз, когда рождается человек, можно с полным правом назвать утопией.
Если эта утопия исчерпана, то в тот день, когда ребёнок вступает в то, что мы называем рядами взрослых, он начинает реализовать себя, чтобы что-то непременно имело место, вместо того чтобы ирреализовать себя, поскольку всё уже и так на месте.
Труд
Сколь большое число ни выбирай, всегда найдётся ещё большее.
Несчастный натуральный ряд чисел словно нарочно создан для работы по найму, подсчёта ВВП, переговоров за круглым столом и тому подобных форм религиозных войн.
Но что, если натуральный ряд в действительности отсчитывается в противоположную сторону?
Если Земля имеет свой часовой механизм с обратным отсчётом, который уже отсчитал множество неизвестных нам чисел?
И поскольку мы знаем пусть не всё, но многое, на нас возложена и ответственность за то, чего мы не знаем.
Попробуем переформулировать: сколько бы велико ни было число деревьев на Земле, всегда найдётся место для ещё большего их числа.
А это уже очевидно не так.
Даже если мы сверх меры засадим деревьями все города, даже если мы будем строить один за другим корабли, засаженные тенистыми рощами, и покроем зеленью морские волны, речь всё же будет идти о конечном числе.
Мы живём в лабиринте числовых рядов, на практике являющихся конечными, находящихся в неостановимом движении, и единственное место, где бесконечные ряды могли бы иметь смысл, – наша догадка о высших порядках иерархии отношений между этими конечными величинами. Единственное, что можно пересчитывать до бесконечности, – это наше неведение и его отношение к неизведанному. – К неизведанному порядку/свободе/красоте, называемых также истиной, которой мы подчинены.
Сказать, что мы подчинены (как субъекты) на этом уровне (уровне мира, не являющегося творением человека), лишь на одном этом уровне, который в то же время обеспечивает наше право здесь пребывать, – то же, что сказать, будто мир, который мы только замышляем или уже воздвигаем (как объекты) вокруг себя, мир, сотворённый человеком, должен был бы выступать в качестве функции того исходного подчинения – и если это не так, мы теряем право пребывать здесь.
Я говорю (самой себе, например), что «я» имеет место вместо того, что места не имеет.
Что «я» есть функция утопии, – но функция, понимаемая так, как если бы она была ирреализацией мира, не являющегося творением человека.