Живое определяется как особый тип объектов, поведением которых управляет определённая цель, – то, что они стремятся осуществить, поскольку оно само стремится осуществиться в них.
Если мы, осуществляя нечто, забываем, что мы делаем это, потому что нечто осуществляется внутри нас, значит, мы оборвали все связи с биологическим пространством как целым.
То, что отличает нас от прочих живых существ, – это, пожалуй, не столько сознание как таковое, в себе и для себя естественное сознание, – скорее это наше осознание сознания, способность накапливать и координировать знание во множестве слоёв сознания – и куда радикальнее мы отличаемся от всего прочего тем, что мы в общем и целом используем слово «Бог».
В обществе, как мы его обустроили, мы следуем узкой тропинкой натурального ряда чисел в его самоочевидности.
Когда мы осуществляем нечто, мы не прислушиваемся к тому, будет ли нечто осуществляться также и в нас.
Обладая сознанием, мы и реализуем сознание, но мы пока не научились прислушиваться ко множеству слоёв нашего общего сознания, которые могли бы дать нам картину того, что мы, каждый для себя, могли бы ирреализовать и тем самым осмыслить.
То, что не даёт нам сойти с тропинки, и то, что подвигает нас к тому, чтобы реализовать самих себя сверх всякой меры, – это капитал; возможно, и не капитал как таковой, а скорее то, как он инвестируется.
Капитал инвестируется непосредственно в разум.
Мы приходим в этот мир и уже знаем, что нужно что-то делать. Не проходит и нескольких минут, как мы с непостижимой энергией принимаемся за нашу первую работу, начинаем сосать молоко из приспособленной для этого материнской груди. Но грудь вовсе не какой-нибудь автоматический насос, а источник, заслуженно вознаграждающий маленький, напряжённо работающий ротик и в ответ дарящий молоко щедрее, чем обещали затраты труда.
С самого начала мы не только знаем, что труд существует, но знаем также, что такое труд и зачем нужно трудиться. Знаем, что труд есть не больше и не меньше, чем это единство; что мы можем/должны/будем нечто осуществлять, поскольку нечто осуществляется в нас.
Капитал инвестируется непосредственно в это многослойное отношение и делит его на чётко разграниченные, однозначные функции.
Он инвестируется именно туда, где он рассекает жизненный нерв между нашим ощущением того, что мы хотим осуществить нечто, и причиной этого ощущения, состоящей в том, что нечто хочет осуществиться в нас.
Капитал инвестируется так, что «я» фактически может забыть о том, что оно является функцией утопии.
Перенося обоснование того, что мы трудимся, в мир, сотворённый человеком, где важен результат (и чем он важнее, тем убедительней обоснование), происходит обожествление самого этого переноса и его важнейшего средства – капитала.
Капитал становится чистой энергией. Он становится абсолютным «потому что». Можно сказать, что капитал стирает образ той причинной связи, которая должна направлять нас как людей в нашем труде и совместной жизни, и, поступая так и превращая свой принцип «у кого всего много, тому всего мало», проекцию бесконечного числового ряда, в змея, сторожащего темницу с заключённой истиной (порядок/свобода/красота), капитал прогоняет не трёх сказочных богатырей, а миллионы молодых людей сквозь миллионы испытаний, пока они наконец (и всякий раз, когда начинается борьба за освобождение труда) не доберутся до змея и не начнут напрямую корчевать корень зла. Но: в жизни всё совершенно не так, как в сказке, змея не удаётся полностью победить, хоть в сказке зло покоряется добру; ибо в силу самого охраняемого сокровища змей находится по ту сторону добра и зла; но дело не только в этом – взамен отрубаемой головы у змея вырастает три, ведь в рубящем мече изначально заключён тот же принцип – проекция бесконечного числового ряда: «у кого всего много, тому всего мало», что составляет сущность змея; это принцип самой жизни, энергия, связанная и превращённая в пародию на себя.
Несмотря на эту пародию на сказку, где добро никогда не сможет победить, делать остаётся лишь одно: продолжать требовать прибавки «5 эре» к почасовой оплате, продолжать требовать улучшений условий труда, продолжать требовать сокращения рабочего времени, а сверх того – уже как пародии на пародию – продолжать требовать работы.
Но – и это самое важное – продолжать требовать, чтобы вся эта бессмыслица рассматривалась как пародия, каковой она и является.
Последний и решительный бой идёт уже не из-за отношений капитала и труда прежде всего потому, что труд свёлся к работе по найму, к гротескной пародии, к издевательскому подражанию движению капитала по узкой тропинке.