Я полагаю, что мы ещё в состоянии наблюдать за вещами внешнего порядка, распознавая или отмечая различия и равенства, но требуется исключительная чуткость, способность мыслить множество вещей одновременно, чтобы «наблюдать» за вещами сокровенного порядка, за тем, при помощи чего мы познаём, вещами неназываемыми, которые делают возможным то, что различия и равенства вообще воспринимаются.
Если мне приходит в голову сказать «я рыба», то это, разумеется, не означает, что я равна рыбе, да и на рыбу я вовсе не похожа́, – но главное состоит в том, что, сказав это, я что-то могу узнать не только о рыбе, но и о себе, – то, что я не смогу узнать иначе.
Странным образом это будет то же самое, что сказать «я человек». Разумеется, я человек, я равна человеку, но, прислушиваясь к самому суждению, – а прислушиваться – значит удивляться, – я узнаю что-то не только о себе, но и о человеке. И здесь начинается братство как ирреализация моего удивления тому, что я человек.
Снег
Идёт снег. Я сижу и вспоминаю, как в январе 79-го я получила письмо: отправитель писал о неожиданно появившемся страхе снега; в мгновение ока кружащийся и падающий на землю снег стал ядом, душащим всё живое.
Идёт снег. Помнится, ещё какой-то фермер рассказывал по теле-видению, как он в раннем ноябре шёл по своим полям в Техасе, и первый снег, ослепительно-белый и рыхлый, пылал, как пламя. Но дело и тогда уже было давнее, и верить этому никто не хотел. И это несмотря на то, что едва ли не каждый ребёнок знает, что снег и огонь больше не являются противоположностями, во всяком случае в радиоактивном мире.
В общем, идёт снег: и снег уже больше не снег, но идёт всё равно.
Мы так боимся, что мы больше не боимся, но всё равно страх расползается, серый как камень, и его уже, наверное, можно назвать скорбью.
Мы наблюдаем за происходящим и радуемся тому, что не происходит ничего. Сравниваем ужасное с ещё более ужасным. Ограниченную ядерную войну сравниваем с тотальной ядерной войной, и сравнения лишают нас последних остатков естественной брезгливости.
Видим тысячи мёртвых птиц, видим тысячи мёртвых и обезображенных солдат, тысячи убитых надежд, их мертвенный оскал, но пока мы смотрим на эти разрушения во всех их прекрасно известных формах, мы что-то видим, а пока мы что-то видим, полное разрушение ещё на наступило.
Страх тем самым становится на удивление бесполезным чувством, вытесненным за ненадобностью, и над хаотично раскиданными клочками страха, который некогда был обществу так необходим, расползается скорбь. Будущее погребено, а работа над тем, чтобы претворить себя из одного из скорбящих спасшихся в одного из выживших или просто в жизнеспособного индивида, ещё только началась.
По вечерам мы сидим, прикованные к экрану, и вечер за вечером случается всё то же: сначала появляется Рейган, затем Хейг*, и вечер за вечером Рейган заявляет, что мы настроены оптимистично, и вечер за вечером Хейг заявляет, что никто – воистину никто – не обладает монополией на добродетель.
Нет, мы и вправду больше не боимся.
У нас, разумеется, висит карта Дании, где наглядно показано, что случится, когда атомной бомбе настанет срок упасть в самом центре Копенгагена. Копенгаген полностью закрашен красным, и лишь Западный Юланд чуть посветлее – розовые невидимые радиоактивные осадки.
Но мы уже не в состоянии делать выводы. Не пакуем в коричневый чемоданчик всё необходимое для эвакуации и уж тем более не строим баррикад из мешков с песком ни в спальне, ни в прихожей. Мы прекрасно видим, что происходит. Но знать заранее ничего не можем – да и не хотим. А происходит вот что: в лучшем жюльверновском стиле мы погружаемся в мечту о том, как преодолеем все опасности, целыми и невредимыми доберёмся до цели – а там и зароемся глубоко под сибирским снегом в какой-нибудь горной пещере.
Идёт снег. Идёт не переставая. Радио передаёт музыку и сводки погоды, музыку и сводки погоды, населению предлагают воздержаться от поездок, не звонить по телефону без необходимости, не способствовать хаосу своим дерзким отношением к погодным божествам, а постараться добраться домой, пока дороги не завалит, пока область за областью не выкинет белый флаг и наконец вся Дания не будет парализована. К тому времени военные машины на гусеничном ходу будут единственными, кто способен пройти по непроходимому снегу, единственными, кто сможет доставлять продукты семьям, отрезанным от внешнего мира, единственными, кто даст материал для пафосных радиопередач о рождении и смерти среди снежных заносов.