Также и предпринимаемая наукой попытка написать книгу мира во всей целостности состоит в создании постоянно пересматриваемых теорий возникновения, устройства и эволюции Вселенной, теорий, которые возникают на самой пограничной линии, где беседа между читаемостью и нечитаемостью только и может вестись на языке теорий хаоса, фракталов и суперструн, – но лишь потому, что слово «Бог» слишком уж навязло в зубах.
Но как буквы в книге сами никогда не прочтут эту книгу, так и нам никогда не прочитать мира. Буквы, разумеется, даже и не попытаются читать. Мы же, напротив, не можем не продолжать чтения. И с нами вечно будет происходить то же, что и в знаменитом рассказе Борхеса о карте, которую чертили всё крупнее и подробнее, которая в конце концов приняла размеры целого мира, покрыв собой то, что на самом деле должна была раскрыть. В масштабах человека карта может быть сокращением. Так же, как язык может быть сокращением для читаемости мира как таковой. Поэтической аббревиатурой для всех лексем Вселенной, в чьи соотношения и подвижки мы не можем не вчитываться. Тем, что Новалис называет «das seltsame Verhältnisspiel der Dinge» («удивительная игра между соотношениями всех вещей мира»). Эта игра соотношений проявляется в любых самовоспроизводящихся системах и их переплетениях. С точки зрения мира людей, прежде всего в языке и математике и в их переплетении в нас. Помимо прочего, в форме стихов.
Если теперь мы делаем вид, будто Вселенная может прочитать и написать самоё себя, то мы являемся строками стихотворения, называемого теорией Большого взрыва. Когда родилась Вселенная, произошло вот что: всё, что в начале было спрессовано почти в ничто (где-то между 0 и 1), взорвалось и начало расширяться во всех направлениях, движение, которое будет продолжаться, пока расширение не станет столь большим, что покажется, что всё исчезло и вновь обратилось в ничто или почти в ничто. В общем, ещё один образ. Или стихи, которые находятся где-то далеко в нечитаемости, и одновременно с этим мы на нашем человеческом языке пытаемся сказать, что они смогут прочесть себя.
Но пишутся ли стихи так или этак, делаю ли я вид, что пишу я или пишет язык, беру ли я и попросту читаю мир или говорю, что я часть мира, читающая мир, а стало быть, мир читает себя, я есмь и пребуду наивным читателем, жителем Земли, которому никогда не увидеть свой мир снаружи. И мои стихи будут так же относиться к Вселенной, как глаз к своей сетчатке. В любом случае глаз видит. И продолжает чтение.
Наше повествование о мире
У природы своя непреложность, своё течение, свой зов.
Цветок не может ни с того ни с сего застыть, решив не цвести.
Ребёнок не может, передумав рождаться, остаться жить в уютном чреве.
Так же и Земля не может, сменив орбиту, сделать один оборот вокруг Юпитера, а то и вовсе вне пределов Солнечной системы.
А как же с искусством?
Есть ли и здесь нечто, что можно назвать непреложностью, течением, зовом искусства?
Возникает ли искусство с той же непреложностью, которая порождает пчелиные соты, пение жаворонка и танец журавлей?
Является ли оно выражением естества, проявляющимся с неизбежностью, как дополнение к уже существующему? Природный феномен, как все прочие, который с естественной неизбежностью сам по себе пробивается, используя человека лишь по случаю в качестве орудия производства?
И является ли оно для человека столь же непреложным условием поддержания жизни, как соты для пчёл, пение для жаворонка и танец для журавля?
Согласимся, что нелегко назвать Микеланджело орудием производства.
Но ведь он не станет менее великим, если сказать, что искусство раскрывается через него, нежели что он раскрывается через искусство. Верно ведь и то и другое.
И в этом едином и неделимом раскрытии и Микеланджело, и искусство связаны с таинством непреложности природного феномена.
Пусть всё случайно и непостоянно – это так, лишь поскольку существует и порядок.
Лишь поскольку сквозь переменчивое и непредсказуемое в любой момент могут проступить порядок и красота.
Ибо хоть и нельзя войти дважды в одну и ту же реку, всё же существует река имярек, Ганг, Миссисипи или По, в которую мы входим.
Вся быстротечная изменчивость, несомая изменчивостью вечной. Микеланджело как рябь на поверхности искусства.