Можно сказать, что непреложны не отдельные произведения искусство, но искусство как таковое.
Как разговаривали первые люди, так говорим и мы, сами не замечая, как получается, что наша речь преображается, становясь ритмичной, становясь песней или стихами, не просто воскрыляя, но и становясь торжеством по случаю воскрыления.
И точно так же все обычные движения, производимые нами, могут взять и преобразиться в танец.
И в звуках инструментов, которые мы используем при работе, мы вдруг слышим музыку, которая уносит нас и не смолкает, пока мы продолжаем работу или оставляем её ради музыки.
Вот так, поскольку работа наших чувств никогда не прерывается, на нашей кухонной утвари появляются орнаменты, на наших тканях появляются цвета и узоры. И мы делаем игрушки для наших детей, и могилы для наших усопших, и всё это оказывается жизненно необходимым.
Ибо если и ветер может чертить на воде и на песке, шелестеть листьями и завывать в печной трубе, гнать облака так, что те и танцуют, и умирают, то и Микеланджело может и чертить, и рисовать, дуя при этом в свирель, и видеть ещё не созданное как сонм кишащих видений.
Вопрос состоит в том, может ли человек отказаться от постройки лодки, если он видел, как плавает деревяшка, и вдобавок убедился, что она может поддерживать на плаву его самого.
Можем ли мы вообще обойтись без искусства, если уже единожды оно в чём-то возвысило нас, пусть даже в шутку и лишь на время, но тем указав нам на неделимую целостность Вселенной.
Разумеется, можно просто брать и пить воду из-под крана. Но единожды увидишь струю воды, бьющую из пасти льва, рыбы или дракона, клюва лебедя или уст божества – и тебя уже не оставит жажда воды, бегущей из фонтанов, независимо от того, сколь доступен обычный водопровод.
И дело не в развлечениях. А в том, что они могут восприниматься как части нашего повествования о мире, в котором мы доносим друг до друга, в рисунках, знаках, персонажах, фигурах, мысль о том, что существует, хоть и скрыт, гармоничный смысл мира.
Смысл, независимый от того, знаем ли мы, что обозначают отдельные элементы повествования. Ибо смысл может выступать столь же ясно, возможно, даже ясней и твёрже, непосредственно и беззнаково, как, например, в музыке или в абстрактном искусстве.
Хотя и отдаление искусства от чистой фиксации реальности проходило не без проблем.
Как, например, изобразительное искусство двигалось к абстрактным образам самой подвижности, пронизывающей реальность.
И изображало не сами вещи, а отношения, в которых состоят вещи. Те трещины и смещения, которые создают или не создают гармонию.
И создавало образы, указывая на ту бесстрашную радость от попыток понять сосуществование цветов и форм.
Поговаривали: такое кто угодно смог бы нарисовать. С тем же успехом такое могла бы нарисовать обезьяна. Такое мог бы нарисовать и мой ребёнок. Да, такое легко могла бы и я сама нарисовать, если бы только посмела.
И это одновременно и верно, и совершенно неверно.
Как бы то ни было, непреложность искусства в том и выражается, что все мы одновременно и можем рисовать, и верим в то, что можем рисовать, и в общем и целом способны проделать часть пути.
Поэтому можно счесть наградой, если художник взял и нарисовал то, что мог бы нарисовать всяк и каждый.
Тот самый всяк и каждый, обезьяна, ребёнок – да кто угодно, ибо и они являются частью художника. Ибо и они постоянно вырываются наружу. Даже в Микеланджело. Даже тогда, когда он рисует то, что не мог бы нарисовать никто другой.
То, к чему я веду, это общность и различия всего сущего на Земле.
Наши навыки, наше развитие и познание как единый проект.
Камни и насекомые, тропические леса, сообщество людей и ярусы облаков как единая непреложность.
Если бы мы не умели петь, играть и танцевать, если бы не умели рассказывать истории и повествовать друг другу о мире, мы никогда бы не смогли понять мир, и тем более мир не смог бы понять сам себя через нас.
Можно сказать, что всё знание, которым мы обладаем, собрано в великих произведениях искусства.
Поэтому и невозможно представить научное творчество, которое не основано на смутных воспоминаниях детства, на опыте общения с природой, литературой, музыкой и т. д. – на всём, что подвигло нас к удивлению, что мы вспоминаем неосознанно и что вселяет в нас желания и надежды, что мы любим, чему поклоняемся, частью чего мы себя ощущаем. Но и на том, что мы ненавидим. И на самом факте, что мы что-то ненавидим, что-то можем разрушить и умереть сами. И убить.
Где-то в первом томе своих воспоминаний «Die Fackel im Ohr» («С факелом в ухе») Канетти рассказывает, как он во Франкфурте проводил целые дни перед картиной Рембрандта «Ослепление Самсона», чтобы познать самого себя. На картине мы видим, как солдаты выкалывают Самсону глаза, а позади торжествует нанявшая солдат Далила.