В ближайшие восемь, а то и четырнадцать дней нам предстояло жить не в городской квартире, а в доме с садом, лесом и видом на фьорд. У нас была спальня с балконом и умывальником, по утрам мы пили кофе на террасе, где ласточки вили гнёзда. В комнате были сушилка для посуды, раскладная кровать, цветные стёкла в окнах, выкрашенная в белый цвет мебель – всё, чем мы никогда не пользовались по будням, в кухне были плита и глубокий холодный подвал, где хранилось пиво и газированная воды из «Звезды». – И ещё была комната с вешалками и зеркалом, в которой женщины переодевались для купаний. – И ещё был сарай с колодой, на которой рубили мясо, а рядом росли синие сливы, которые никогда не успевали созреть.
Сам дом был фахверковым с просмолённым цоколем, который, казалось, вот-вот потечёт, а внизу, под склоном, поросшим ракитником, проходила железная дорога. И мы могли видеть внизу все поезда, ходившие между Вайле и Фредерисией – или между нами и прочим миром, —
и не было ни одного, в котором мы не успели бы пересчитать вагоны, помахать рукой пассажирам, долго прислушиваясь к шуму сначала подходящего, а затем исчезающего состава; мы уверяли, что из-за них мы даже не спали по ночам.
Это сочетание жёлтого и чёрного, смола, шпалы и ракитник, опасные поезда и мигающие сигналы, солнце и духота, когда очень долго лежишь, давало лету полную свободу, точно так же как и куски кокса и жёлтые улитки у газового завода, – и лето достигало своего апогея.
И, не признаваясь в этом самим себе, мы переживали этот страх в низшей точке лета, когда выходили собирать чернику или ежевику и отец с матерью исчезали в густом кустарнике, где водились гадюки. Но ведь на нас были резиновые сапоги, мы были героями, у каждого были амбиции собрать больше всех.
Дело в том, что всё наполнял собой и накладывал свой отпечаток на всё прочее вовсе не страх. Этот страх был естественным, в нем были та же лёгкость и та же тяжесть, как и в радости; он становился частью какого-нибудь шевеления, вот неожиданно случается то одно, то другое, лёгкий шелест, ветер шевелит лист крапивы, – и все чёрные глаза застывают, прикованные к нему.
Или ещё: мой брат и я лежим на животе на мостках и смотрим на крабов, рыбу и солнечные блики, пока ждём отца и мать, поехавших в город после обеда, мы высматриваем их в каждой маленькой точке, которая движется вдоль извилистого берега, гадаем, не они ли это, и когда наконец это оказываются они, бросаемся бежать так быстро, что это помнится и сейчас, – и всё тело становилось одним выплеском чувства, как это можно видеть у собак.
Лето – это тепло и много всего хорошего, но это и гроза, и гадюки, и много всего захватывающего. Вот ещё и этот страх. Я познакомилась с ним в раннем возрасте, он воплотился в индюке, моём первом смертельном враге, от которого меня спасал пёс по кличке Кроха. Позже я пережила страх, кажется, не столь открыто, но сильней и глубже, в образе очень большой – во всяком случае, тогда так казалось – статуи, стоявшей возле домика странствующих подмастерьев, ближайшего соседа «дачи». Меня подняли, чтобы я могла пожать большую протянутую руку, тёплую, как смола, я увидела это лицо и чёрную широкополую шляпу, и меня объял страх. Сейчас я этого не помню, но уверена, что я подумала: он живой. Но зато я точно знаю, что я тогда думала, будто эти странно одетые люди, странствующие подмастерья, были какими-нибудь странниками из подземелья, троллями или гномами, только очень большого роста; и когда они сидели на поляне за грубым деревянным столом, чокались и что-то громко выкрикивали, а нам надо было пройти мимо них, то мне становилось страшновато за портных. Померяться силой со статуями они точно не могли.
Позже я, конечно же, поняла, что поздороваться с этим застывшим, миролюбивым странствующим подмастерьем, дружески протягивавшим свою вымазанную в краске каменную руку, было забавно – и совсем не страшно, особенно забавно это было, когда светило солнце. Но когда я сейчас об этом вспоминаю, – а, проезжая эти места, я всегда сажусь в поезде с той стороны, с которой его можно увидеть, – я чувствую, как он превращается в воплощение того, что, как мы каждый год страшились, могло помешать нам «двинуться на дачу». Он стоял у входа на настоящий летний курорт. И мимо него надо было пройти. Против него у тебя не было ни одного шанса. Что такое обыденный человеческий страх, с которым сталкиваешься каждый день, знали все, и он тоже был частью лета, но этот каменный колосс был из другого мира – по ту сторону эстетических впечатлений.