Есть немного, весьма немного вещей, достойных того, чтобы о них говорить, – и о них мы не говорим. О них мы не можем говорить. Например, жизнь, смерть и любовь. Мы называем их великими, драгоценными словами, клоня к тому, что они вроде платья, столь дорогого и красивого, что нам неловко в нём выходить. Мы стесняемся. Мы боимся. И давайте не будем об этом больше говорить! Такие слова могут прекрасно повисеть в шкафу, пока мы используем милые, обычные и, главное, практичные слова для нашего будничного общения.
Мы боимся. Но принимаем всё таким, какое оно есть. Мы боимся одиночества и боимся общества, боимся того, что было и прошло, и кончилось подозрительно хорошо, боимся того, что ещё не прошло, того, что ещё в движении и не пришло ни к какому порядку, – и боимся чувственности, боимся смерти. Но принимаем всё таким, какое оно есть. Впрочем, бояться мы, конечно, боимся, но вот принимаем ли это?
Не исключено ведь, что и войны мы продолжаем вести потому, что боимся сказать друг другу, что боимся друг друга и вообще всего. Для меня это выглядит так, будто мы упорно выходим на улицу в дождь – и упорно не хотим изобрести резиновые сапоги и плащ.
Мы не говорим о том, о чём мы ничего не знаем, о том, с чем ничего не можем поделать, о том, чего не видим. Но именно это нас восхищает. Если человек выглядит привлекательно, то, в сущности, это связано не с каждой его чёрточкой по отдельности, а с внутренней гармонией между ними. А гармония – это нечто невидимое. Мы бы очень хотели угадывать мысли друг друга, суметь поставить себя на чьё-либо место, – поди пойми, что происходит в чужой голове, говорим мы. Мы только и знаем, что происходит там не то, что мы видим, и что видим мы далеко не всё.
По этому поводу – старинный анекдот (рассказывает его Сен-Симон*): как-то зимой было изготовлено множество восковых масок, слепков с естественных лиц персон, приближенных ко двору. И вот на одном празднестве люди носили эти маски под другими, более привычными масками, а когда маски сняли, то остальные по ошибке приняли восковые маски за настоящие лица других людей, присутствовавших при этом. Под масками скрывались совершенно другие люди. Над этой шуткой очень тогда смеялись.
Под масками скрываются совершенно другие люди. Безусловно, стоило бы поговорить о том, как добиться, чтобы эти другие, запуганные и беззащитные люди показали свои настоящие лица, чтобы они больше не боялись быть беззащитными, о том, что нужно бороться, чтобы победить свой страх. Заметка Гуннара Экелёфа*: «Мне довелось – в своих фантазиях – пережить всё то бесстыдство и всю ту бессовестность, из которых состоит первая половина XX века. В очень раннем возрасте мне также довелось видеть бледных и шокированных людей на Унтер-ден-Линден*, в тот же год я видел поля боев, где не осталось ни одного единственного дома, ни дерева. Это было в 1920 году. Затем война в Испании. Затем Вторая мировая, потом Корея, Вьетнам, расовая ненависть на всех фронтах, власти предержащие на всех фронтах. Я хотел служить… Но я никогда не забуду того, что видел и о чём думаю постоянно. Как человеку стать хорошим. Порой мне кажется, что это злобный зверь, а порой мне кажется, что я различаю какие-то проблески, видимо, тогда, когда меня обнимает женщина.
Я не усматриваю никакого иного решения для человечества, нежели подспудное… Тайная Вечеря, подспудное сопротивление всем начальствующим…
Кто-то сказал: мы можем измениться, если изменится мир. Но это не по-христиански, а по-язычески. Так я смотрю на вещи».
Примерно так же смотрю на это и я. Каждый должен переменить самого себя. Показать, что под маской скрывается другой.
«Мне довелось – в своих фантазиях – пережить», – говорит Экелёф.
В фантазиях – значит в слове. Он говорил о том, что боялся и как в конце концов перестал бояться того, чтобы бояться, поскольку он осознал и принял, что он вообще никто: «В действительности ты никто», – и нашёл в этом нечто вроде утешения. Важно то, что он посмел рассказать об этом другим и повторять снова и снова: «Я боюсь. Я никто». Ты ведь тоже так думаешь, разве нет?.. А иначе как сможем мы выдавить из себя облечённого властью?
Мы, разумеется, отлично видим, что это так. Только нам не нравится смотреть правде в глаза. И если мы наконец это делаем, мы немедленно зажмуриваемся, чтобы увиденное не смогло вырваться и докучать нам снова. Мы считаем, что мы нашли для истины столь подходящее место, что она уже и не должна, да и не сможет пошевельнуться. Но это никакая не истина. Это лишь движение по направлению… нет, не к истине, может быть, по направлению к лучшему человеку, к лучшей жизни друг с другом. Многие говорят внутри себя, что, мол, стихи – это то, что должно сообщать человеку истину (или, во всяком случае, парочку истин). Но стихи не истина – это даже не мечта об истине: стихи – страсть, стихи – игра, возможно, даже игра трагическая – игра, в которую мы играем с миром, который играет с нами в свою собственную игру.