Я записываю то, что вижу, и то, что помню, что было и чего не было, и что знаю понаслышке.
Меня зовут Кристина, мне 43 года, и самое важное из того, что происходит в моем сознании, – смятение и радость, перемешанные столь удивительным образом; ведь мне уже никогда в жизни не вернуться в Данию после того, как мой возлюбленный муж, Тихо Браге, был пышно погребён здесь, в Праге, так что я уже не смогу его покинуть.
Каждый день я направляюсь к нему в Тынский собор, где он лежит с 24 октября 1601 года, когда, умирая, пожелал, чтобы жизнь его была прожита не напрасно.
И нам теперь так хорошо, почти так же, как в самом начале, когда мы вместе изучали звёзды и я помогала ему строить первые инструменты, а он научил меня столь многому, – но я почти всё забыла, пока росли дети.
Единственное, что я не забыла, – это наше первое общее сокровенное знание: бездна неизбывна.
Каждый из нас жил в душе другого, но неважно, двигались ли мы при этом быстро или медленно, – бездна не отставала.
Мне кажется, то же самое и с пониманием безразличного мира: мы все вместе можем составить его картину, но будет ли она простой или сложной, бездна всё равно никуда не денется.
И я даже не знаю теперь, то ли Земля находится в своём центре, а Солнце – в своём, с обращающимися вокруг него другими планетами, но без Земли, – как Тихо вычислил и доказал. Или же в центре всего – Солнце, как всегда утверждал, но так и не доказал Коперник. Время покажет. Но Солнце не в большей и не в меньшей мере находится в центре, чем любой другой предмет.
Когда я смотрю на свою историю, я вижу много разных историй – не знаю, сколько их, и каждая сама по себе, со своим случайным началом и закономерным концом, но ни одна из них не завершается там, где начинается другая или другие, а если между ними и возникает связь, то скорее лишь воображаемая.
По большей части нам, как и людям других времён, оставить свой след позволили поступки, совершенные не нами.
Но и эти антипоступки тоже оказали своё влияние на сдвиги и перемены в наших общих переживаниях, которыми мы жили.
Когда я припоминаю времена на острове Вен, я снова вижу это движение в пространстве между всеми участниками тех событий, между Тихо и его учениками, между крестьянами и мной, наверное, даже между зверями и ангелами и приезжими гостями, – которые в конце концов сгустились и воплотились в мире, что был делом рук людских.
Когда мы жили в Ураниборге и в Стьернеборге, мы проживали в мире, в котором все ставки делались целиком и сразу, без раздумий, как будто их можно было забрать обратно.
Когда мы сидели на первом этаже на открытой террасе и смотрели на наш прекрасный остров как на корабль в открытом море, мы чувствовали, что сам Господь направляет нас, так что и мы могли править нашим миром. Миром, в котором все жестокости – и разума, и общества, наводнения и сумерки – были как будто где-то вдалеке, зато одновременно сиял и летний день, и зимняя ночь нарастала столь быстро, что перед нами разворачивалась целая панорама жизни и смерти, которая до того была от нас сокрыта.
И мы говорили о небесных телах, посылающих свои лучи по всему мирозданию, а глубоко в глазах Тихо мне виделось это огромное небесное здание, совершенные и удивительные расположения звёзд, и величественные гармонии их движений, – и я знала, что наша жизнь станет шедевром.
Весь остров Вен был поделён на части и возделывался согласно гармонии чисел, в которой всё было кратно пятнадцати. Уже в одном этом я усматривала высшее Провидение, ведь мне и самой было пятнадцать, когда я стала женой Тихо и переехала в его дом, пристанище философа, и посвятила свою жизнь изучению и толкованию мироздания.
Теперь я знаю, что мы просчитались. Думаю, у нас была первая в мире действующая обсерватория. Но Тихо не понимал того, что далеко не все, начиная с мальчишки-садовника до лучшего его ученика-астронома, были одержимы работой день и ночь, чтобы воплотить небеса здесь, на Земле. Сам-то он часто выполнял работу и садовника, и плотника. Всё равно дело доходило до того, что крестьяне сбегали, король был недоволен, мне же приходилось тратить всё больше времени на уговоры озлобленных людей, прикармливать их, чтобы со временем обуздать; ничего из этого не выходило. Только Тихо умел есть с рук, не поступаясь своей гордостью.
Ну а кончили мы вот здесь. Я – у своего окна на Лоретанскую площадь, а Тихо – в своём гробу. Под голову ему подложили его подушку, на голову надели его берет из позолоченного вельвета, а тело я обернула в тот самый темно-красный шёлковый плащ, в котором он был тем вечером, когда забрал меня у моего отца.