Таков и твой удел!
Когда ж весною вдруг земля освобождалась
От шубы снеговой
И надевала вновь свой доломан зеленый
С цветами и травой,
О, и моя душа, ликуя, надевала
Свой праздничный наряд.
Я за околицу бежал, чтоб видеть первым,
Как аисты летят.
Но детство минуло, и юность удалая
Грозой пришла ко мне.
Вот у кого земля горела под ногами!
На диком скакуне,
Поводья опустив, любил я вольно мчаться
Один в глуши степей.
И, подкатав штаны, за мною гнался ветер...
Но конь мой был быстрей.
О степь, люблю тебя! Лишь ты душе приносишь
Свободу и простор.
Среди твоих равнин ничем не скован разум,
Не ограничен взор.
Не тяготят меня безжизненные скалы,
Как неотвязный сон.
Звенящий водопад на память не приводит
Цепей унылый звон.
Иль некрасива степь? О нет, она прекрасна,
Но надо знать ее.
Она, как девушка, стыдливо под вуалью
Таит лицо свое.
Она решается, подняв вуаль, лишь другу
Открыть свои черты,
И ты в смятении внезапно видишь фею
Волшебной красоты.
Люблю я степь мою! Я всю ее объездил
На огненном коне.
В глуши, где, хоть умри, следа людей не сыщешь,
Скакать случалось мне.
Я спрыгивал с коня, над озером валялся
В густой траве степной.
И как-то раз гляжу — и вижу: что за чудо!
Мой аист предо мной.
Он прилетел ко мне; с тех пор мы полюбили
Вдвоем в степи мечтать.
Я лежа созерцал вдали фата-моргану,
Он — озерную гладь.
Так неразлучно с ним провел я детство, юность.
Он был мне друг и брат.
И я люблю его, хоть не поет он песен
И прост его наряд.
О милый аист мой, ты все мое богатство,
Все, что осталось мне
От незабвенных дней, которые провел я
В каком-то сладком сне.
Пора прилета птиц! Зимой твержу, тоскуя:
«Приди, скорей приди!»
А осенью, мой друг, тебе вослед шепчу я:
«Счастливого пути!»
Салонта, 1847 г.
ДОР О ГОЮ...
Дор о гою — пустынные места.
Ни деревца, ни травки, ни куста,
Где б даль перекликалась с соловьем.
Пустынные места в пути моем.
И темный вечер в облака одет,
И кажется, что звезд на свете нет.
Но вот я карих глаз припомнил взгляд —
И ожил я, и я дороге рад,
И будто все другое, не узнать, —
Мерещится такая благодать.
И будто вдоль дорожной колеи
Цветущие кусты и соловьи,
И небо за чертой земных борозд
Полно бесчисленных огромных звезд.
Кёрёш-Ладань, 1847 г.
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО АЛФЕЛЬДУ
Да, нечего сказать, поездка!
Навис и давит небосвод,
За шляпу туча задевает,
Как из ведра за шею льет.
Чтоб шубы не мочить, я отдал
Ее за четверть табака.
Я вымок до последней нитки
И превращаюсь в судака.
Что за дорога, право! Едем
По черной и густой квашне,
Вполне готовой для печенья
Ржаного хлеба сатане.
Да не стегай коней, извозчик!
Ведь не теряю я надежд,
Что до пришествия второго
Мы все-таки приедем в Пешт!
Я, Алфельд, так тебя прославил,
И мне в награду этот мрак?
Быть может, эта грязь и ливень
Твоей признательности знак?
Ты тянешься руками грязи
К ободьям вязнущих колес,
Чтобы обнять их на прощанье
И окатить потоком слез?
Я тронут, Алфельд, что разлука
Тебе тоскою душу ест
И что в уныние такое
Тебя приводит мой отъезд.
Но я бы радовался больше,
Когда бы ты от слез не вспух,
Цеплялся меньше за колеса
И сдержан был со мной и сух.
Мезё-Тур, 1847 г.
ЛЮБЛЮ ЛИ Я ТЕБЯ?
«Люблю ли я тебя?» Справляйся
И спрашивай — ответ мой прям:
«Люблю». Но как люблю, насколько,
Я
Озер нагорных глубина
Без измерения ясна.
Я вправе был бы дать присягу,
Что мысль любая, шаг любой
И каждое биенье сердца
Наполнены одной тобой,
И светоч верности моей
За гробом вспыхнет не слабей.
Я б мог предать себя проклятью
В том случае, когда б на миг
Тебя забыть был в состоянье,
Благословенье глаз моих!
Пусть буду громом я убит!
Пусть молния меня спалит!
Но горе тем, кто верен слову
Из робкой верности божбе.
И без взывания к святыням
Я всю тебя ношу в себе.
Мне радость наполняет грудь,
Как своды неба Млечный Путь.
Что верен я тебе навеки,
В том нет заслуги никакой.
Ведь тот, кого ты полюбила,
Не может думать о другой;
Земля не сманит уж таких,
Кто неба самого достиг.
Пешт, 1847 г.
У ЛЕСА - ПТИЧЬЯ ТРЕЛЬ СВОЯ...
У леса — птичья трель своя,
У сада — мурава своя,
У неба — звездочка своя,
У парня — милая своя.
И луг цветет, и чиж поет,
И девушка и небосвод
Выходят вчетвером вперед
В свой беззаботный хоровод.
Увянет цвет, звезда падет,
И птица улетит в отлет,
Но милый с милой — круглый год,
И всех счастливей в свой черед.
Пешт, 1847 г.
В МУНКАЧСКОИ КРЕПОСТИ
В годы давние Илона Зрини 1
Стяг свободы подымала тут,
Но, увы, пристанище героев
Ныне жалких узников приют.
Кандалов унылое бряцанье,
Каменная прочная стена...
Без боязни я взойду на плаху,
Но тюрьма... Ну нет, тюрьма страшна.
1Зрини Илона — мать Ференца Ракоци II (1676—1735), борца за национальную независимость Венгрии, три года героически выдержала в Мункачской крепости осаду австрийских войск.
С гордо поднятою головою
Все шагает узник молодой,
В дальних далях что-то ищет взором,
И за взором он летит мечтой.
Это гость еще, должно быть, новый,
И душа его не сожжена.
Без боязни я взойду на плаху,
Но тюрьма... Ну нет, тюрьма страшна.
В каземате рядом — старый узник,
Он уже не ищет ничего,
Высохло и легким стало тело,
Цепи много тяжелей его.
Сломлен он тюрьмой, и, как могила,
Глубь пустых зрачков его темна.
Без боязни я взойду на плаху,
Юный узник, будет лес зеленым
В день, когда на волю выйдешь ты,
Но ты сам засыпан будешь снегом
Горестей своих и нищеты.
Старый узник, тяжкие оковы
Ты до вечного не сбросишь сна.