Страшно все. Всех и вся позабудут.Ничего же, пойми ты, не будет.Но откуда – неужто оттуда? —дуновенье тепла по лицу?
Я не знаю, чье это посланье,указанье, признанье, воззванье,но гляди – все, как прежде, стоит —в палисаднике мама стирает,
мы в кубинских повстанцев играем,горяча черепица сараев,стрекоза голубая блестит…Эй, прощайте мне. Бог вас простит.
IV ПОСЛАНИЕ ЛЕНКЕ
Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.
Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,что невозможно практически это. Но надо стараться.Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злогобудем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воябудем мурлыкать котятами в теплом лукошке.Не эпатаж это – просто желание выжить.И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавкахрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенскимдолго чаи распивать под уютное ходиков пенье,под завыванье за окнами блоковской вьюги.
Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких,среди стихии бушующей, среди девятого валаканализации гордой, мятежной, прорвавшей препоныи колобродящей семьдесят лет на великом просторе,нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо,злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь,чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя,не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля.
Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый,здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник,и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник —каждый буквально – позировать Врубелю может, ведь каждыйздесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтоюкаждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верилздесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкойкаждый глядел, и хоть кол ты теши им – никто не хотел здесьблагословить ну хоть что-нибудь в бедной природе.Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,тем презиравшим филистеров, буршам мятежным,полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой!Врет Александр Александрыч, не может быть злобасвятою.
Здесь на любой танцплощадке как минимум две Карменситы,здесь в пионерской дружине с десяток Манон, а в подсобкездесь Мариула дар ит свои ласки, и ночью турбазастонет, кряхтит Клеопатрой бесстыжей!.. И каждый студентикЛитинститута здесь знает – искусство превыше морали.На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетикавыше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин,мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкойдоброю слушает и соглашается: «В общем-то, да».В общем-то, да… Уж конечно… Но мы с тобой все-таки будемДиккенса вслух перечитывать, и Честертона, и, кстати,«Бледный огонь», и «Пнина», и «Лолиту», Ленуля, и Левубудем читать-декламировать, Бог с ним, с де Садом…
Но и другой романтизм здесь имеется – вот он, голубчик,вот он сидит, и очки протирает, и все рассуждает,все не решит, бедолага, какая-такая дорогак храму ведет, балалайкой бесструнною все тарахтит он.И прерывается только затем, чтобы с липкой клеенкисбить таракана щелчком, – и опять о Духовности, Лена,и медитирует, Лена, над спинкой минтая.
А богоборцы, а богоискатели? Вся эта погань,вся достоевщинка родная? Помнишь, зимою в Нарынев командировке я был? Там в гостинице номер двухместный,без унитаза, без раковины, но с эстампом ярчайшим,целых три дня и две ночи делил я с каким-то усатыммелиоратором, кажется, нет, гидротехником… в общем,что-то с водою и с техникой связано… Был он из Фрунзе,но не киргиз, а русак коренной. Поначалу спокойножили мы, «Сопот» смотрели, его угощал я индийскимчаем, а он меня всякой жратвою домашнею. Но на вторыесутки под вечер явился он с другом каким-то, киргизом,как говорится, ужратый в умат. И еще раздавили(впрочем, со мною уже) грамм четыреста водки «Кубанской».Кореш его отвалил. И вот тут началося.