* * *
Не обманывают только сны…
Там сердце падало, а за спиной
в затылок горячо дышали: «Ася…»
Подумать не успела — что со мной? —
ведь здравый смысл туда не допускался.
Нырнув в объятья, как в зеленый пруд,
мы плавно шли на дно глубокой лени.
Лишь сны правдивы… Хоть они не лгут!
Как сладок плен запретных сновидений!
* * *
Люблю я зиму, но не эту — ту,
сулящую глазам и сердцу отдых:
голландских подмастерьев желторотых
пейзажей роскошь, быта нищету
на временем обветренных полотнах.
Здесь мягок свет и мир не так жесток…
Танцуя от уютной жаркой печки,
невдалеке от Бога человечки
оравой дружной вышли на каток,
вода для них заледенела в речке.
Здесь, заметая крыши, башни, снег
застыл в обворожительном полете,
задорный смех завис на звонкой ноте,
и конькобежец, замедляя бег,
за рамки ускользая, стал бесплотен.
ИДИОТ
Закрой, прошу, роман, какие нынче книжки!
Двумерный дуализм — для психики урон.
Героя Львом назвав, фамилию дать Мышкин —
ведь даже не смешно — по мне, так это слишком
дешевая игра, плохой оксюморон.
Насильно вовлечен в сплошные передряги,
он все же остальных пытается понять,
идет навстречу им, исполненный отваги,
душевного тепла, пьянящей слезной влаги,
но каждый новый шаг — лишь гибели печать.
Тут хочешь или нет, а станешь идиотом,
тем паче что одно безумие окрест.
Контекст, как вену вскрыв, слинять бы черным ходом,
уплыть бы по реке с весенним теплоходом.
Но автор — это Бог, и Он дарует крест.
* * *
Если, как герой Марселя Пруста,
под осенним солнцем догорая,
в прошлое уйти, всмотревшись грустно
в густо отцветающие чувства,
в поисках потерянного рая,
то найдешь единственное место —
где ты счастлив был, о том не зная,
где так много было не известно, —
там в саду у старого сарая
ящик для игрушек открывая.
* * *
В тот сумрачный лес, где гуляет насупленный Фрейд,
сбежавший от смерти с пронырливой прытью паучьей,
во тьму подсознанья, где кажется истиной бред,
и я проскользну по тропинке в завалах дремучих,
пройду, продираясь сквозь иглы сосновые, сучья,
и, тайных надежд собирая духмяный букет,
с самою собой повстречаюсь в обличии лучшем —
божественном, но оставляющем выжженный след.
МОНОЛОГ
Что-то бубнила себе под нос, горячо шептала,
прижимаясь к еловой щетине, к небритой родной щеке,
в рифму и невпопад — во сне, натягивая одеяло,
а чаще — по ходу дела, с поклажей и налегке.
Боялась не успеть сказать, боялась, что не расслышит,
не оценит запредельную преданность — те слова,
которые окрыляют, поднимают всё выше и выше,
оправдывают жар и трепет, возвращая на них права.
С теми, кто был со мной, с теми, кого любила,
с ветром балтийским, с рекой полноводной, с лесной тропой,
даже когда отворачивалась и молчала, я говорила,
думая, что с Богом, оказалось — сама с собой.
ФОРЕЛЬ
Ныряя в мутную воду истории, не всякий поймет
почему эта местность зовется до сих пор «Форелью».
Крупная рыба ушла глубоко под лед,
вместе с ней и другие, хлопнув прозрачной дверью.
Под облупленной краской ДК скрывается особняк
Щербатова, переделанный в психбольницу,
она же, в двадцать втором, вставая под красный флаг,
носила имя Огюста Фореля — психиатра и ясновидца,
которому, как ни странно, нравился социализм,
наравне с эсперанто, c гипнозом и трезвой шуткой.
Какая-то защищенность была, радовал классицизм —
приют для заблудших душ, отчаявшегося рассудка.
Теперь в корпусах обитают нормальные. Сквер
и заглохший фонтан во дворе больше не служат раем.
Но, приглядываясь к жильцам, видишь: каждый на свой манер
истеричен, безумен, попросту — невменяем.