* * *
Это лето теперь не снаружи меня — внутри.
Закрывая глаза, видишь реку и сонм песчинок,
просмоленное солнце, янтарный загон зари,
свежей просеки рыжие пни, молодой малинник;
видишь одноколейку и чувствуешь аромат
черных шпал закопченных, расплывшегося мазута,
словно есть в этой жизни возможность вернуть назад
все, что раньше любила. Вмещает в себя минута
и дорогу и лес… — не подсказывай, я сама, —
старый велик, темнеющий ельник, репей в овраге.
А откроешь глаза — пустота за окном, зима —
снежно-белый, бескрайний, заоблачный лист бумаги.
* * *
Лгут зеркала, — какой же я старик!
Моя рука — его в миниатюре.
Да и сама я на отца похожа.
Но то, что было свойственно натуре,
что оказалось внешности дороже,
исчезло вместе с ним, предполагая
неповторимость личности, загадку.
И в сущности-то, я совсем другая,
хоть к этому привыкла недостатку.
Но в зеркале единство обнаружив,
в муть отраженья с жаром очевидца
нырнуть пытаюсь, с каждым годом глубже,
и с папиной улыбкой возвратиться.
СТАРЫЙ ДОМ
А я не тороплюсь, останусь тут.
Часы идут, шуршит листва на ветке.
Годами создаваемый уют
с изысканностью выцветшей виньетки,
барочным сном, порочным рококо,
роскошным прошлым, как плющом, увитый…
Как в этих стенах стариться легко,
век доживать вдвоем с кариатидой!
Хотя плечо ослабло, не страшусь
быть вместе с ней поддержкой и опорой
мгновений чудных, сохраняя груз
обид горячих, радостного вздора.
Менялось все, а этот дом стоял.
Поэтому и не спешишь наружу.
Ночное небо отразив, канал
вплывает внутрь, заполоняя душу.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Налей мне водочки, и будет, как у всех,
уютным дом. Дадим себе поблажку —
отпразднуем сегодня первый снег.
Наденет город белую рубашку.
Мы вспомним этих и помянем тех,
чьи души оказались нараспашку.
Метет снаружи, превращается вода
в кристаллы сна — в серебряной порфире
забвения замерзшая среда.
А здесь сквозняк гуляет по квартире,
как гость, презревший слово «никогда»,
забывший, что уже не в этом мире.
Небрит, простужен, непростительно незрим,
Молчание — упрека подоплека —
воздушным шлейфом тянется за ним.
Ему там плохо, знаю, одиноко.
Но мы нальем еще, поговорим,
на талый след уставясь у порога.
ПАТРИОТ
Похолодало. Там, где жарко, быть убитым —
хотя и малый риск, но все же есть.
Кто в молодости был космополитом,
с годами патриотом станет здесь.
Еще не старость, но какая-то усталость…
Зачем чужой Акрополь, Колизей?
Лишь то и согревает, что осталось
в сознании — в кругу родных идей:
Опочка сонная, туда ведет дорожка
из незабвенных, но избитых слов,
пустырником пропахшая Пустошка
и в ближнем зарубежье — Могилёв.
* * *
Заходишь с мороза в кафе — шоколадом
здесь пахнет, корицей, настоечкой горькой.
Но чтобы согреться, мне много ли надо —
двойной капучино, где сахара горка
на облачке пены без тени обузы
не тонет в пучине, подтаяв отчасти.
А рядом за столиком слышно — французы
воркуют красиво о счастье. О, счастье!
Французский язык ведь настроен на это,
я с ним отдыхала, забыв про нагрузки
(был в школе одним из любимых предметов).
Не то что великий, могучий наш русский:
задуматься стоит лишь — счет обнаружишь
за кофе, за воздух, сгустившийся, что ли.
Заплатишь, окажешься снова снаружи
с заснеженным небом в кристалликах соли.
МАЙСКИЙ ЖУК
Щегол Мандельштама и бабочка Фета
уже упорхнули… Весной разогрета,
я майского снова ловила жука.
А он зависал виртуозно в полете,
садился на дерево, как вертолетик.
Тянулась с панамкой рука.